Евгений Салиас - Свадебный бунт
На утро следующего дня бегал слух повсюду и смущал и дивил всех обывателей. Никто верить не хотел. В полдень на главной базарной площади должна совершиться лютая казнь, но справедливая. Должны были казнить пойманных накануне грабителей молельни. В числе первых должен был быть обезглавлен и четвертован за все свои злодейства и давнишний душегубский промысел сам знаменитый Шелудяк.
И туча народа двинулась глазеть на казнь, не веря, что увидит ее. Однако все воочию увидали. Была совершена уставом государственным, чинно, порядливо, руками настоящего палача из судной избы, правильная казнь базарная над всеми грабителями вместе с Шелудяком, которому отрубили голову и обе руки. После этого было прочитано увещевание к жителям, которое все хорошо поняли.
«За всякий шум, за всякое буйство и причинение ущерба и разорения обывателям будут строго взыскиваемо. За грабеж и бунтование будут голову снимать с виновных». Таким языком выражался тот самый человек, который за два дня перед тем сам бунтовщиком сорвал Пречистенские ворота с петель и, вломившись в кремль, изрубил его защитников.
Зато с этого же дня, будто по волшебству, будто чудом, то, что обещал с крыльца новый воевода Носов, т. е. тишь и гладь и даже, как будто, Божья благодать — снизошли на город Астрахань. Оставалось только, по российскому древнему обычаю, сказать от избытка изумления:
— Вот тебе, бабушка, и Юрьев день.
И с того дня понемногу многие прежние власти, приказные и подьячие, попрятавшиеся по разным конурам и шесткам от страха смерти, повылезли на свет Божий. Сначала только выглядывали, а потом и вышли на улицу. Но ни с кем из них ничего худого не приключилось.
Понемногу оказались в Астрахани живы и невредимы в своих домах и митрополит, и архиереи, и строитель Троицкого монастыря Георгий Дашков, и многие дьяки, и поддьяки, и правители. Всем им было объявлено от нового воеводы, чтобы они ничего не опасались, справляли бы свои должности, но только шли бы к нему за советом и указанием.
И кончилось тем, что такие лица, как митрополит Самсон и игумен Дашков пошли поневоле за указанием к прежнему посадскому человеку и нашли в нем человека «неспроста», человека диковинного.
— И волк, и лиса, и змий, — отозвался об нем Дашков после первого свидания и беседы. — Да, вот какие оборотни диковинные бывают в посадских людях, — часто вздыхал он.
Прошло около месяца, и в Астрахани был все тот же порядок, та же тишина, каких не бывало и при Ржевском. Воевода Носов деятельно занимался «государским» делом, почти не ел и не спал, а все орудовал, и деятельность его уже перешла давно границы города. Имя его уже было известно за сотни верст от Астрахани, а его посланцы уже давно действовали в разных краях Астраханского округа.
Грамоты и воззвания его рассылались повсюду: на Дон, на Терек, на Яик, на Гребни, и всюду всех новая астраханская власть уговаривала подниматься против Москвы за истинную веру, за старое платье, за бороды и дедовы норовы и обычаи.
В некоторых воззваниях и грамотах, воевода Носов объявлял, что у них, в Астрахани, весь бунт и избиение властей и вся перемена правительственная произошла из-за того, что астраханцы не хотели отрекаться от истинного христианского Бога и кланяться «болванам». К терским стрельцам и гребенским казакам[4] были даже посланы наскоро состряпанные резные деревянные куклы с наклеенными волосами. Посланцы должны были показать этих «болванов» и говорить, что был указ из Москвы кланяться им, как Богу.
Через полтора, два месяца после переворота в Астрахани полымя бунта вспыхнуло во всем крае. Поднялись и терские стрельцы, и красноярские, и черноярские[5], и гребенские казаки. Зашумели и Яик, и Дон. Черноярские стрельцы уже посадили головой волжского лихого разбойника, терские перебили всех своих начальников. Волнение разгоралось и расходилось, считая версты сотнями.
— Что Астрахань? — говорил Яков Носов. — Нешто одна Астрахань может что! Надо, чтобы весь край, а там и пол-России, а там и вся матушка святая Русь, чтобы все всполошилось и встало как един человек. Тогда уже «ему» Русской земли не полатынить и сатане не послужить!
Если весь край Астраханский взволновался и увлек своим примером казацкие пределы, где всегда все было готово подняться и бушевать, то и далее на север становилось неспокойно…
Но в других местах чередовались по обычаю смертоубийства властей, воевод и военачальников, грабежи и разгром храмов или богатых людей, пожары городов и посадов…
В одной Астрахани был диковинный бунт! Прозвали его «свадебный бунт», затем «бабий бунт», а там уж стали говорить, что это уж совсем не бунт, а просто «чудеса в решете». Да и как же не чудеса… Убили в первый день дюжину человек начальства да шесть человек караульных, разграбили с десяток домов в Белом городе да втрое того в Земляном… и все стало тихо… Да так и стоит тишина!
Сидят чинно и правдолюбиво самозванные власти. Воевода с приказными и дьяками из самодельных чинят суд и расправу по-божьему, взымают подати: таможенный, кабацкий и иные сборы, порядливо, без лихоимства и без утайки, да жалуют свое самодельное войско жалованьем, как положено. Торговля идет своим чередом и гости иноземные не боятся приходить и уходить караванами.
— Что там такое? В Астрахани-то? — Бунт иль нет? — спрашивают повсюду в соседях.
— Бунт. Вестимо. Только эдакий значит… бабий, что ль!.. Тихий! — отвечают побывавшие в городе.
— И не грабят, не смертоубийствуют?..
— Зачем? Малого ребенка никто не тронь. Строго!
— И порядок, стало, как быть следует?
— Тихо… Да и как, то ись, это тихо-то… Куда лучше, чем прежде, при московском воеводе.
— Кто же там набольший?
— Воевода… Носов, Яков Матвеевич… Душа человек. Ему хоть бы всей стороной править. Совладал бы. Дай ему ты Дон и Терек в придачу. Управит!
И говор о диковинном, тишайшем бунте и диковинном, правдолюбивом и мудром самозванце-воеводе далеко пробежал по Руси.
— Яков Носов! Кто ж не знает!
— Сказывают, этот Носов не из мужского пола. Оттого и тих.
— Женского пола?
— Нет. Зачем!..
— Как же так-то?
— А вот!.. Неведомо… Все премудрость Божья. Иль уж времена на Руси такие подходят — неподходящие! И не разгадать иного дела. Вот и царь ноне, вишь, «обменный», из немцев.
А царь при известии о бунте был в Митаве с войной шведской на плечах.
— Эх, кабы я там был!.. — вздохнул молодой царь и стал посылать гонцов за гонцами в Москву к боярам. «Полно, мол, сидеть-то». А в Москве бояре и думные люди сидели, сложа руки, и только рассуждали:
— Что поделаешь! Татарщина там. Только слава, что Россия… И бунт то потрафился какой-то свадебный!
XXXVIII
Прошло лето. Наступила осень, тоже прошла. Начиналась уже зима. В Астрахани было все по прежнему тихо. Дела государские и дела торговые шли своим порядком. Все обстояло благополучно, хотя главная власть над всем краем была по-прежнему в руках самодельного воеводы и бунтаря Носова.
В начале зимы стал ходить слух, что в Астрахань прибудет гонец от царя, с увещательными грамотами отступиться от бунта. Носов и товарищи только посмеивались и говорили:
— Ладно. Поторгуемся! Только вряд ли сойдемся!
В самый новый год действительно явился в Астрахань гонец с небольшой свитой из московских поддьяков и стрельцов. Носов и его сподвижники не мало удивились, узнав, кто был этот гонец. Немало удивилась и вся Астрахань.
Впрочем, если посадский Носов был воеводой, а бунтарь стрелец Быков главным военачальником, а донской казак Зиновьев воеводским товарищем и разные другие темные люди стали «властными» людьми, то почему же бы и этому человеку за эти смутные времена не попасть в царские гонцы тоже из простых посадских людей.
Посол, прибывший из столицы государевым уполномоченным с грамотой и поручением утишить волнение, прекратить колебание умов, водворить порядок, убедить бунтовщиков просить прощения в своих винах и всем, кто смирится, объявить милость, был посадский Кисельников. Он имел от самого царя власть казнить и миловать!
Пока Носов правил краем, Кисельников, пробыв в Астрахани только один месяц, еще осенью уехал. Он задался мыслью дойти до самого царя, самому ему лично рассказать все и принести жалобу на смертоубийство своего зятя, погибшего при защите кремля от бунтовщиков.
Царь милостиво принял астраханца; подробно расспросив все, узнал так же хорошо, как если бы сам присутствовал при июльской смуте. И вот этот же самый посадский «законник» был послан царем обратно на родину с увещательным письмом.
Однако, чтобы посадскому добраться через Москву в Митаву, а из Курляндии приехать обратно в Астрахань, понадобилось четыре месяца. Около 1-го сентября, посадский двинулся с своей жалобой к царю и только к новому году вернулся уполномоченным обратно в Астрахань. Кисельников, разумеется, вернулся теперь другим человеком.
