Владимир Личутин - Раскол. Роман в 3-х книгах: Книга I. Венчание на царство
И отковали Светенышу неразменный серебряный рубль с царскою титлою и его волею, размером вдвое больше противу обычного рубля.
Глава семнадцатая
...Что за ветер тревоги подул в русские сени? Вроде и листа не колыхнет, вроде бы повис, как распаренный в июльскую пору, но ведь сквозит же бедою неведомо откуда. Вот, говорят, де, пьянчлив, и темен, и дремотен, и незатейлив, и ленив, и простец русский человек и, де, цена ему за дюжину – грош. Но гляди: лишь приоткрыли волоковое оконце в запад, чтобы промыть застоялый воздух, а уж неведомо отчего, без видимой причины, вдруг затосковал православный, чуя неизбывное худо, и стал приуготовляться к концу земному. Так что же это за душа русская, одетая в брони безвестной медленной жизни, покрытая коростами столь незавидного и спотычливого житья? Еще ж и грозой не загрозило, да где там – еще и пухового облачка не накатило, а уж и запричитало по просторам: быть беде. И толковали книгу о вере записные книжники по ухоронам и кельям, де, егда исполнится 1666 лето, назовется оно звериным числом; тут явится на Русь антихрист Сын погибели, и будет он улыбчив, и медоточив, и ласков, и тих, но с печатию медведя во лбу, и всяк верующий разглядит у него в волосах рожки...
Не зря пасутся ежегодь восточные патриархи близ государя, то и дело ломают такую многотрудную дорогу, спешат на Московию, покинувши по султанской вире агарянские пределы, за дачей и милостию: знают, льстецы, широкое государево сердце. И если вперед-то на рысях поспешают, впусте, меняя на ямах кибитки, то в обрат ворочаются ступью, за охраною, тяжелыми обозами со всяким добром. И пускай, пусть везут на устроение подневольной церкви: богата благословенная Русь и щедр государь, даруя золотным платном, и бархатом, и парчами, и мягкой рухлядью, и ефимками. Си-ро-ты! Одно слово – сироты; и постоянно памятуя, в каком неприкаянном одиночестве и бедности пасется униженная восточная церковь, и в какие тщеты и пагубы сронены патриархи, и как помыкают христианами нечестивцы, устрояя в православных, когда-то великих соборах Цареграда свои конюшни – так от одной лишь мысли о нескончаемых бедствиях греков не только сокрушится сердце слезной печалию, но и сама-то пригоршня, готовно протянутая нищему гостю, невольно наполнится несвычной для запада щедростью...
И неуж с ложной целью улещали патриархи государя, как хитрый лис безмятежного радушного хозяина, чтобы лишь прокрасться в его курятник с сумою, де, во всем православном мире только Русь тверда и неизменна в вере, она щит, бронь и убежище гонимого на Востоке православия. Сам константинопольский патриарх Иеремия торжественно заявлял, что в Москве теперь следует быти престолу вселенского патриарха, что Москва – истинная столица вселенского православия, что она – третий Рим. И что как от солнца щедрые лучи, простираясь окрест, даруют жизнь всякой травинке и Божьей ничтожной твари, так и щедрая русская душа, проникая чувством далеко за рубежи, источает от щедрот своих в немотствующие и алчущие, погибающие сердца своих единоверцев...
Но чу! Уж пятый год с иным словом и умыслом пасется на Руси и Паисий Иерусалимский, и Макарий Антиохийский: они митрополита Никона убедили, что испроказилась русская вера, а церковные книги и чины далеко отошли от греческих, а оттого и разброд в вере, и ересям простор, и душам заблудшим грозит геенна огненная за грешную жизнь. И Никон признал вины и, стоя на коленях, просил прощения у Паисия, и Гавриилу Назаретскому клялся в сыновьей любви, почитая за отеческие напутствия всякое его слово. Греческое сладкое слово и тягучее хвалебное пение нашли убежище в душе Никона и стали крепостью ее. Бедный Никон! И неуж не чуешь ты сквозняка, и какою-то умильной мокротою заслонились твои очи, глядючи на Великий Восток, давно побитый молью неверия и латинских козней. Очнись же, многомысленный монах, и спроси себя: когда и с какою целью были испорчены русские книги, ежели не было на Руси, как в Греции, ни царей-еретиков, ни патриархов-отступников. Давно ли, сердешный, христолюбивый инок, толковал патриарх Иеремия, де, в греческих книгах находится лютое еретическое зелье, занесенное в них латинянами и лютеранами, греческие ученые получали образование в латинских школах, где многие заразились латинством. Искренний учитель Никон, все твои предки шли крестным ходом посолонь вкруг храма вослед за встающим солнцем и вознося ему песню: они следовали по тем природным часам, по коим шествует из рождения в бессмертие всякая ничтожная тварь. И сам Господь завещал шествовать за солнцем, ибо только оно западает в бездну, как в смерть, и вскоре вновь воскресает из провалища, знаменуя бесконечный свет Христа. А где же греки? Они уж кой год побрели супротив солнца, они презрели его, они пугаются глядеть в его очи, они восстали в гордыне и любословии, поддавшись чарам Князя Тьмы. Боясь пройти сквозь тартары вослед за Христом, чтобы очиститься мучительным огнем и вновь возродиться в святости, они, лукавцы и нечестивцы, пятятся от бездны, однако навсегда совлекаемы в нее. Но и Русь-то, латинские собаки, зачем усердно залучаете с собою в погибель?
Несчастный инок, гордоусец Никон, какими льстивыми речами, наузами, наговорами иль стращаниями вырвали греки из тебя признание: «Да, я русский родом, но за греков отдам жизнь». Ты признался в том сладкоречивому гостю в тиши кельи Спасского монастыря, но шепот твой незнаемо, лукаво просочился сквозь каменное городьбище и взошел по земле первыми цветами смуты. Кто-то ослепленный восхитился их чудному нездешнему виду, иной же, более зоркий душою, испугался неведомо чего и принялся яму для себя вырывать, и гроб готовить, и саван одевать, и возлег на одре, – воспевая псалмы и ожидая Господнего суда... Ведь антихрист уже на дворе, уже переступил ворота, это он принес страшную весть на Русь: де, ты и крестишься не так, и молишься не тому, и читаешь ересь.
А про залученного в сети Никона послал патриарх Паисий Алексею Михайловичу лист, где хвалил того: де, полюбилась мне беседа его, и он есть муж благоговейный и досуж, и верный царствия вашего; и прошу, да будет имети повольно приходити к нам беседовати по досугу, без запрещения. И подарил Иерусалимский Паисий, уезжая, мантию из восточных мест, а вскоре же для зазирания послал наместо себя Назаретского митрополита Гавриила, чтоб тот неустанно и неотлучно был возле Никона и пекся о душе верного богомольца, о богоспасении Руси...
Ой, государь, да и ты-то с какою легкостью уловился в Паисиеву мережку: не зря глаголет московский люд, что смотрит царь из греческой горсти, отравлен ядом медоточивых льстивых речей, умасляся сердцем. Паисий пел, а духовник Стефан вторил, что дело не в букве «аз», за кою якобы и помереть должно, как вопят русские пустосвяты, но суть в вере; и как бы ладно хлопотал Паисий вкруг царя, ежели бы во всякой мелочи вы с нами подобны были и неразлучливы, с благоговением чтя наше верховенство... И складывая государевы персты щепотью, унимая их тщетную дрожь, научал многознатливый наезжий грек: «Мы имеем древнее обыкновение по преданию поклоняться, имея первые три перста соединенными во образе Св. Троицы... А двумя персты кстятся лишь еретики-ормляне, да вы, русские, изменившие по своей косной простоте благоуханному крину веры, что извечно цветет в золотой Софии Царя-града...»
Ой, остановися, государь, не осеняйся; ты купился злокозненной простотой явного, поддался хитрому наущению, закоим прорастают дьявольские рожки чужебесного лика.
Но окстился щепотью Алексей Михайлович, ни о чем не помысля, позабыв вдруг древлие отеческие обычаи, ибо музыка греческих словес затмила язык родины и была куда притягливей, пьянее хмельных медовых питий.
В тот вечер видели над Москвою падучую звезду, хвост ее тянулся в полнеба. И загадали православные беду.
...Да в те же дни попадал в престольную с мощами Филиппа Соловецкого митрополит Никон. И в одной колымаге с ним ехал в Москву Арсений Грек, переменивший неведомо зачем множество вер, соглядатай и лазутчик папский, вызволенный Никоном из соловецкого застенка. Долга, изнурительна дорога из Поморья, и как скрасил ее тонколицый грек со жгучими маслянистыми глазами, читая Геродота на греческом и тут же толмача древний истории на барбарский русский язык. Опираясь локтем на серебряную раку со святыми мощами, принакрытую ширинкой, Арсений прислонялся к митрополиту и целовал край его дорожного плаща, подбитого куньим мехом.
Чавкали копыта в дорожной грязи, едва тянулись кони по хлябям, часто увязивая колымаги. Но не странно ли, что вослед за митрополичьим обозом по окрестным затененным выселкам, печищам и погостам невесть откуда являлись лжеучители, проповедуя неустрашенно: что нет на Русской земле истинной церкви, что та церковь, что называется православною, и не церковь вовсе, и таинства ее – не таинства, а скверны, и храмы – не храмы, а конские стоялища, и потому не должно ходить к причастию, венчаться, поклоняться иконам и четвероконечному кресту...
