Владимир Афиногенов - Аскольдова тризна
Вдоль одной стены тянулась лавка. Очаг, представлявший из себя небольшую глиняную печь, был потушен, хотя по ночам уже холодало. На полу валялись лучины. Никита высек кресалом огонь, осветил лицо женщины и невольно отпрянул: на него с испугом и мольбой смотрели большие, расширенные в зрачках глаза… Щеки и лоб пересекали грязные полосы, светлые волосы спутанными прядями ниспадали на плечи, полузакрывая округлые, туго наполненные молоком груди с набухшими искусанными сосками… Никита ожидал увидеть пожилую женщину, а перед ним оказалась молодая красавица.
«Вот кто кормилица!.. А ты даже и предположить не хотел, что своим молоком вспаивать кабанчика может женщина… Хотя ведь слышал об этом… Во исполнение очень заветных желаний Священному дубу приносятся в жертву вскормленные женской грудью молодые вепри[90]… А если бы я не нашёл эту несчастную, то и её бы тоже… Какие же заветные желания волочанина и его жены?»
— Ты кто такая? И как зовут тебя? — спросил Никита у молодицы.
Откинувшись головой к стене, она тихо ответила:
— А ты кто?.. Не делай мне зла… Я ни в чем не виновата.
Эти слова до слез растрогали Никиту, и он торопливо воскликнул:
— О чём говоришь?! Не допущу и волоса упасть с твоей бедной головы! Я — Никита, древлянский купец. Слышала о древлянах?
— Слышала… А я из племени кривичей. Зовут Властой, за долги продали сюда, на волок, с грудным сыном… Муж мой бортник, погиб, сорвавшись с дерева… Сына хозяин убил и сжёг перед дубом, прося у него для своей жены чадородия… Но пока тот не дал… Волочанин пообещал и меня принести в жертву, как только подрастёт кабанчик, посадил на цепь, и я кормлю зверёныша грудью, которую должно было сосать моё дитя. — Власта громко зарыдала, сотрясаясь телом.
— Я освобожу тебя, — успокоил её Никита. — А животину, — древлянин кивнул на вепрёнка, — вынесу на улицу и убью…
— Нет, нет! — поспешно протянула руки кормилица. — Ты лучше отпусти… Здесь неподалёку его мать…
Никита поднял с мягкого ложа кабанчика. Тот проснулся, заблажил, извернувшись в руках древлянина сытеньким телом. Власта, глядя на вепрёнка, мягко улыбнулась, и молодой купец, подивившись её нежности, хмыкнул… За углом спустил кабанчика на землю и слегка наддал ему носком сапога, зверёныш с визгом юркнул в кусты.
Никита вернулся в избушку, поискал глазами топор или молоток, но увидел за печкой клещи. Отогнул края медных колец на запястьях Власты и высвободил её руки. Женщина, поблагодарив, встала рядом с Никитой и, несмотря на то, что он был высокого роста, её подбородок коснулся его плеча. Лишь что-то наподобие юбки спускалось с живота Власты, коротко прикрывая крепкие бедра. Ноги молодицы были красивыми, только ступни слегка посинели.
— Побудь здесь, а я схожу и принесу дров. Мы затопим печь, согреем воды, и ты сможешь потом помыться, — сказал Никита и подумал: «А пока я сбегаю на корабль и принесу ей во что одеться».
Когда древлянин вернулся с одеждой для Власты и не увидел света в избушке, то сердце его учащённо забилось: «Уходя, я зажёг несколько лучин… Может, Власта чего испугалась, потушила их, сидит во мраке, боится, что придёт хозяин?.. А вдруг он уже был здесь?!»
Никита мигом очутился на пороге.
— Власта! — крикнул во тьму избушки.
Ответа не последовало. Никита посветил по углам. Избушка оказалась пустой.
«Где молодица?! Забоялась меня?.. Но я же дал ей свободу!.. Как же так?! «А вот так… — усмехнулся. — Не доверилась, и всё тут! Да и почему должна мне верить?.. Сбил с неё цепи… Но потом могу её и продать, и уже не своему соплеменнику, а византийцу, хазарину или сарацину… Да мало ли?.. Теперь же у неё появилась надежда добраться до своих, отыскать родных, завести новый домашний очаг. Не буду её осуждать… Но вообще-то — жалко, красивая женщина. Жила бы с моей матерью… А там видно было бы».
Никита повернулся и хотел уходить, но услышал, как хрустнула ветка. Схватился за нож, из-за толстого дерева появилась Власта.
— Ты-ы? Думал — сбежала…
— Я видела, как ты топтался… И вправду хотела уйти, но почему-то осталась.
— И хорошо сделала. Я тебя не обижу… Пошли в избу.
Она быстро затопила печку, поставила на неё корыто с водой. Когда вода нагрелась, Власта отстегнула от юбки (если то, что на ней было надето, можно назвать юбкой) фибулу и протянула купцу:
— Здесь изображена Великая Богиня. Мы, кривичи, ей поклоняемся.
— Знаю… — ответил древлянин и поставил корыто на пол. — Мойся, а я выйду.
— А разве ты со мною не будешь?..
Она обнажила своё прекрасное тело, ступила в корыто, намочила кусок материи, как могла, прополоскала её, отжала и подала Никите.
— Потри мне спину.
В избе стало жарко, древлянин оголился тоже. Держа в руках тряпку, начал тереть руки и плечи молодицы, а потом — ласкать её груди и полные дивные бедра, прижался к Власте всем телом, почувствовал сильное возбуждение и неодолимое влечение. Зашёл сзади и, ощутив страстный трепет, сухость во рту и тугой прилив крови к низу живота, более не сдерживаясь, попросил наклониться. Власта давно так тесно не соприкасалась с мужчиной; она на миг задохнулась и со стоном приняла в себя его плоть…
На игрищах, догнав обнажённую женщину в лесу, на берегу или лугу, Никита не испытывал от чувственного соития с нею такого блаженства, как сейчас. Он шептал Власте слова умиления, а она сладострастно постанывала и вскрикивала…
Пока она надевала принесённый Никитой длинный сарафан, расходящийся книзу, древлянин рассматривал фибулу, которую выточил из меди мастер-художник, изобразив на ней Великую богиню. Она была в таком же сарафане, в какой сейчас облачалась Власта, и Никита невольно сравнил между собой этих двух женщин: живую и на отливке.
Великая богиня в одной руке держала расцветающий куст — вестник весеннего возрождения, в другой — конские уздечки. Рядом с ней сидели волхвы, подносящие ей дары. Головы их и руки проросли ветвями с находившимися на них птицами …
Великая богиня — не только идол поклонения, но и символ материнства. Она величалась Берегиней, обозначавшей землю, называлась и Роженицей, житной Бабой, Дивой, Даной и Славой.
От имени Славы и народ стал зваться славянами, а молитвенное служение ей получило название славления…
Когда Власта готова была идти, Никита предложил спалить избушку.
— И как говорят — концы в воду… Волочанин, узрев огонь, обязательно прибежит сюда и подумает, что ты сгорела вместе с кабанчиком… И не будет искать.
— А кто поджёг? Задаст же он себе такой вопрос?
— Это уж не наша забота. Всяко может в лесу случиться. Попробуй — угадай…
— Верно.
— Да и у тебя после того, как увидишь избушку в пламени, на душе светлее станет… Думай о том, что мы зажгли её в честь Великой богини…
— Ой, Никита… Любый ты мой! — в порыве искреннего чувства воскликнула кривичанка.
И как только избушка занялась огнём, Никита взял Власту за руку:
— Всё. А теперь нам нужно бежать от сего места. И как можно скорее.
— А куда бежать-то? — спросила Власта.
— Сейчас нам главное не напороться на твоего хозяина, который уже, поддерживая порты, мчится сюда… Я забегу на миг к своим, расскажу кое- что Селяну и Горыне и отведу тебя к истоку Двины. Когда доволочём туда свои корабля и поставим их на воду, я и заберу кривичанскую красавицу… Идёт?
— А не обманешь?
— Клянусь Священным дубом! — Никита встал лицом к могучему дереву. — Он у нас, древлян, как Лед, тоже является божеством…
Волочанин добежал до избушки, когда она уже прокатилась в дым и пепел. Лишь обнаружил железную цепь, покрытую окалиной, и подумал, что кормилица с кабанчиком сгорела тоже, да так, что и следов от них не осталось…
Тем временем Никита спрятал кривичанку и к утру незаметно вернулся на волок. А спустя несколько дней привёз молодую женщину на Припять, где древляне и поляне дружно возводили жилье, и поселил её у матери.
* * *Я постоянно ждал, и наконец сие произошло… Удивлялся, почему не раньше, когда мы ездили к змиру Амврию и по возвращению на нас напали пираты, или чуть позже — в Херсонесе и Фуллах, а потом на пути в Хазарию, когда погиб от стрелы угров Зевксидам. Опасность меня, как телохранителя философа, подстерегала всегда, ибо врагов у него, а следовательно и у меня, находилось предостаточно. И самое жуткое в том, что враги были не только явные, но, как правило, тайные, втеревшиеся в полное к нам доверие… Вот удивились Константин и Мефодий, узнав о предательстве Ктесия! Хотя я им говорил о своих подозрениях… Это ему предназначалась дощечка, которую должен был передать германец…
В темноте он влез в окно каюты и ударил меня кинжалом. Метил в сердце, но промахнулся. На моё счастье мимо двери шёл Светоний, услышав крик, выбил её плечом и насел на разбойника. На помощь греку пришёл Доброслав.
