Василий Балябин - Забайкальцы. Книга 3.
— Давно в дружине, станишник? — уже окрепшим голосом спросил он парня.
— Кто, я-то? Нет, недавно.
— Мобилизованный?
— Ага.
— Слушай, когда меня забрали, из наших убили кого или нет?
— Нет, ушли. Коня под одним свалили, а он на заводного вскочил и смылся.
— Та-ак, — повеселел Егор. — Ваших, должно быть, много тут.
— Порядочно! Сотня дружины Четырнадцатого полка, все больше нашей Красноярской станицы. Барановцев, кажись, сотня да еще две сотни этих, э-э, как их… — И, очевидно вспомнив, что разговаривать с арестованными не разрешается, переменил тон: — А ты, паря, тово, помалкивай лучше, мне разговаривать с тобой не полагается! Понятно?
— А ты, брат, герой, — невольно улыбнулся Егор. — Ну что ж, не разговаривай, а вот чем сердиться-то, дал бы закурить.
Парень хотел что-то сказать и уже сунул руку в карман за кисетом, но в это время, звякнув о порог шашкой, в избу вошел высокий черный есаул, и Егор признал в нем того самого офицера, в которого стрелял он из нагана.
— Ну как, ожил? — в упор глядя на пленника, спросил офицер.
Егор промолчал.
— Ты что, оглох?! Или отвечать не хочешь? — Офицер ногой придвинул к раненому табуретку, сел и, вынув из кармана кожаный портсигар, открыл его, протянул Егору: — Закуривай, не хочешь? Не надо. Так вот что… — Чиркнув спичкой, офицер закурил и после двух коротких затяжек продолжал: — Слушай внимательно. Это я забрал тебя в плен сегодня и запомни: кабы не я, капут бы тебе, мои ребята шутить не любят. А я, хоть и продался ты жидам и наших много поранил, не дал тебя убить.
— Зря-а, — искренне пожалел Егор. — Все равно ведь убьете, да ишо и намучаете.
— Нет, не убьем!
— Брось шутить, ваше благородие.
— А я тебе повторяю — не убьем! Если меня послушаешь.
— В том и дело, что не послушаю.
— Твоя откровенность мне нравится. Ты, видать, из казаков, большевик?
— Конешно.
— Фамилия?
— Ушаков.
— Так вот, Ушаков, слушай дальше. За твою откровенность, а главное, за храбрость, — защищался ты геройски — я решил пощадить тебя, если расскажешь мне все подробно.
— Ишь чего захотели.
— Слушай! Меня интересует, откуда здесь появились красные. Расскажи, где ваш отряд, кто у вас командиры, комиссары, ваши цели, задачи. Да слушай, ты! — повысил голос офицер.
— И слушать нечего. Ничего не расскажу.
— Не расскажешь, расстреляю!
— Это я и так знаю.
— Но выслушай же! — все более свирепея, офицер притопнул ногой. — Повторяю, если расскажешь все откровенно, можешь быть свободен, даю честное слово. Что же тебе, жизнь не дорога?
И тут у Егора возникла мысль: а что, если попытать счастья? Наврать ему с три короба, и кто знает, может, поверит, не убьет, может быть, даже и подлечит.
«А там видно будет, — с лихорадочной поспешностью думал он, загораясь надеждой. — Только бы на ноги подняться, сбежать-то уж как-нибудь сумею».
И, подавляя в себе чувство ненависти, желание плюнуть в лицо врагу, он проговорил с притворным раздумьем в голосе:
— Оно конешно, так, ваше благородие, да верно ли это?
— Честное слово офицера, на есаула Тюменцева можешь положиться. Сообщишь ценные сведения — освобожу и к награде представлю. А пожелаешь остаться у меня, пожалуйста, предоставлю тебе возможность искупить свою вину. Это твое счастье, Ушаков, что ты ко мне попал. Красным все равно скоро конец, а тут ты уцелеешь, домой придешь к родным, к невесте. Согласен?
— Подумать надо.
— Думай, через час зайду за ответом.
Когда офицер пришел вторично, Егор был готов к ответам. Он рассказал есаулу, что во вчерашнем налете действовал высланный красными в разведку эскадрон под командой Темникова. Этот эскадрон входит в состав кавалерийского полка красных, которым командует бывший есаул Метелица.
— Метелица! — удивленно воскликнул есаул. — Ну это ты врешь, его еще в прошлом году убили.
«Э-э, черт, засыпался», — теряясь, ругнул себя Егор, вслух же уверенно заявил:
— Нет, ваше благородие, его только ранили, за зиму он вылечился и опять полком заворачивает.
— Хм, — офицер недоверчиво покачал головой, — где же этот полк?
— В тайге, в сторону от Урульги, — не моргнув глазом, врал Егор. — Там их большой отряд из двух полков.
— Кто командир отряда, комиссар?
— Командиром Владимир Бородавкин, комиссаром Губельман.
— Жид. Куда они направляются?
— Тайгой пробираются по направлению к Чите. Я, конешно, ихних планов не знаю, но разговор слышал, что Читу они хотят обойти мимо и на Витим податься.
— Не врешь? — Офицер подался всем телом вперед, поймал глазами взгляд Егора.
— Чего же мне врать-то, ваше благородие, — без тени смущения ответил Егор, выдержав пристальный взгляд есаула, — жить-то мне хочется. Что же, я враг себе?
Офицер поднялся.
— Ну хорошо, проверим. Если правду сказал, сдержу слово, но если наврал, — офицер нахмурил брови, погрозил пальцем, — на себя пеняй. Я тебя не буду расстреливать, нет, прикажу сначала всыпать тебе сотенку шомполов, а потом повешу! Понял?
— Так точно, понял.
«А все-таки поверил! — злорадствовал Егор после ухода офицера. — А там, пока проверят, пройдет не один день, за это время, может быть, подправлюсь да и придумаю что-нибудь».
В тот же день карательный отряд Тюменцева и сотня барановцев выступили из села по направлению к станции Антоновка. Следом за отрядом двинулся обоз, на одну из телег которого каратели поместили Егора под охраной двух конвоиров.
Сердобольная хозяйка и тут помогла Егору: и соломы в телегу положила, и хлеба принесла ковригу, и завернутые в тряпку десяток вареных яиц.
ГЛАВА XIV
Ефим Козулин, сорокалетний русобородый крепыш, проснулся, когда на улице напротив его дома пронзительно взвыл пастуший рожок. Громко зевнув, Ефим потянулся. В горнице, где он спал, кроме него, никого не было, солнечные зайчики играли на полу, пахло мятой и сушеным укропом. Из-за плотно прикрытых филенчатых дверей доносился негромкий говор, звон посуды, покашливание старика отца.
Вставать Ефиму не хотелось, но и сон уже прошел, так и лежал он с открытыми глазами, уставившись в потолок, перебирая в памяти происшествия минувших дней. Вспомнился вчерашний день, проведенный в лесу, недалеко от станицы Онон-Борзинской. Здесь обе сотни курунзулаевцев и ононборзинцев остановились, чтобы накормить лошадей и еще, в последний раз, обсудить свой уход из отряда красных партизан.
В лесистой, окруженной горами падушке развели костры, вокруг выставили дозорных, расседланных, спутанных коней пустили пастись. Весело трескуче полыхали костры, в котлах кипело, варилось козье мясо, а невдалеке, на открытой поляне, где на пнях и валежниках расселись казаки обеих сотен, такие же жаркие кипели споры.
Казаки раскололись надвое: одни соглашались с Машуковым, предлагали повернуть обратно в отряд партизан, другие им возражали, стояли на своем.
— По дома-ам!
— Чего забоялись, ведь не звери же, поди?
— Свои, русские люди.
— Неужто врать будет Шемелин-то?
— Э-э, нашли кому верить!
— Забыли, как стариков наших тиранили осенесь?
— И Микиту Зарубина ни за што ухлопали.
— Так он же в разведку ходил.
— А што в Даурии творится, слыхали?.
— Да в одной ли Даурии?
— Чего ты про Даурию толкуешь! Мы же с повинной идем, оружие сдаем.
— Верна-а, повинную голову меч не сечет.
— А свобода, революция, за какую ты высказывался, где эти слова твои красивые?
— Изменники… вашу мать! Революции изменяете, где у вас совесть-то!
— А хлеб революции нужен? Нужен. А кто его сеять будет? А-а-а, то-то и оно.
— Защищать ее — наше дело с оружием в руках! А хлеб и без нас посеют.
— Рысковое дело, ох рысковое.
Поутихли споры, когда проголодавшиеся станичники разошлись на обед, разбившись на артели, принялись за козлятину. А после обеда вновь собрались на поляне, снова загомонили, заспорили, и дело закончилось тем, что к вечеру окончательно разделились надвое: большая половина осталась с Машуковым, соглашаясь вернуться обратно к партизанам, меньшая — девяносто два человека — решила идти в станицу, сдаваться на милость врага. В числе последних был и Ефим Козулин, и еще более сорока курунзулаевцев, и даже сам командир их, Иван Ваулин.
В Курунзулай прибыли поздней ночью. К великому удивлению возвращенцев, в село их впустили беспрепятственно, — то ли проспала застава белых, то ли ее не было совсем. И вот Ефим Козулин у себя дома. Хорошо в домашней обстановке, уютно, а на душе у него тревожно, с ума нейдут укоризненные слова Владимира Машукова, Ефим старается забыть их, думать о другом — о хозяйстве, о севе, но мысли упорно возвращаются все к тому же. Так и слышится ему напутственный голос Машукова: «Головами своими поплатитесь».
