Франтишек Кубка - Улыбка и слезы Палечка
Шествие со знаменами и флагами, сопровождаемое членами магистрата, певцами, скрипачами и флейтистами, спустилось через Малый город к Каменному мосту, медленно двигаясь среди ликующих толп вдоль узких староместских улиц, по сторонам которых выстроились представители всех пражских цехов. Достигнув староместского рынка, шествие остановилось перед ратушей, откуда вышел бургомистр и произнес приветственную речь.
Король восхищал всех своей отроческой прелестью, всем улыбался. Он был уже не в парче, а в своем любимом бургундском одеянии: белой сборчатой куртке с очень длинными свободными рукавами и коричневом плаще. На шее у него была золотая застежка в виде цветка о шести лепестках. Розовое лицо алело, как персик, черные глаза сияли от радости, золотые волосы образовали вокруг головы ореол.
Высокий и стройный, он подавал всем маленькую руку в красной перчатке, с большим перстнем на пальце, и этот жест как бы заключал в себе самое сердечное приветствие и обещание вечной дружбы.
Во время церемонии на пустом, только по краям окруженном людьми рынке, когда толпа затихла и было слышно лишь взволнованный голос бургомистра, — в честь короля, по распоряжению тынского настоятеля, гуситского архиепископа Яна Рокицаны, зазвонили тынские колокола. Первый удар колокола испугал коня под паном Иржиком; конь, встав на дыбы, сделал скачок по направлению к толпе и потоптал бы женщин и детей, если бы пан Иржик могучей рукой не осадил его. При этом сам он чуть не вывалился из седла. Сильный конь, вороной с белой звездой на лбу, не смирился, несмотря на шпоры всадника, а снова сделал длинный скачок — на этот раз в сторону группы, где в это время король возвращал бургомистру ключи от ратуши. Из толпы раздались крики. Пан Иржик, покраснев от гнева, ударил коня кулаком в бок. Конь ринулся в сторону, но не остановился.
Тут на пустое, охраняемое стражей пространство выбежал какой-то молодой человек и схватил коня за узду. Притянул его голову к себе и, вперившись глазами в красные кровавые глаза вороного, зачаровал их так, что жеребец склонил голову с тихим ржанием. Потом воспрянул и, утихомиренный, покорный, замахал длинным черным хвостом.
Пан Иржик, наклонившись с седла, протянул молодому человеку руку в расшитой белой перчатке:
— Спасибо! Кто ты, юноша?
— Я — рыцарь Ян Палечек из Стража, народный шут и паяц.
Пан Иржик, улыбнувшись, погладил свой подбородок. Подумал мгновенье, потом сказал почти повелительно:
— Приходи послезавтра в полдень на Кралов двор. Тебя проведут ко мне.
И еще раз подал Палечку руку. Потом пришпорил коня и занял свое место в королевской процессии.
Король сел опять в карету, и шествие тронулось. На Тыне продолжали звонить. Голуби кружили над рынком, и опять зазвучали приветственные возгласы. Среди восторгов, маханья платками и флагами король вступил в свой новый дом.
Когда Яна Палечка ввели к правителю страны, тот медленно встал из-за стола и ласково встретил гостя:
— Мне много говорили о тебе. Слышал я и об отце твоем, и о вражде рижмберкских к вашему роду. Тебя называют человеком мудрым и ученым. Я видел также твою храбрость. Мне хотелось с тобой потолковать. Садись. Я часто нуждаюсь в добром совете.
— Простите, милостивый пан, — промолвил Палечек, — но, кажется, по дороге к вам я прошел двадцать комнат, и в каждой сидят по пяти ваших советников и помощников, если не больше. Что же они делают, если так плохо прислуживают вашей мудрости, что вы нуждаетесь еще в чьих-то советах?
— За свои советы они получают плату. А хорошая плата — плохое удобрение для острых мыслей. Ты же рожден скорей всего на неутучненной почве.
— Я беден, государь, это правда, но не настолько, чтобы нуждаться в милостыне. Бедность моя добровольная. Коли мне понадобятся деньги, они вырастут у меня вот из этой руки! Я теперь испытываю нужду не в деньгах, а в людях. В своих скитаниях по белому свету я сталкивался с городскими сановниками и епископами, купцами и распутниками, пастухами и корчмарями, монахами и Олдржихом Рожмберкским, но среди всех них попадалось очень мало людей.
— Если ты видишь во мне человека, переноси свои вещи в этот дом, живи у меня и разделяй со мной трапезу.
— Все свое я ношу с собой. Извне — вот мои сапоги, мои рейтузы, моя куртка и плащ. Они в полном порядке. Мне подарил их епископ пассауский. А внутри, в голове, я ношу то, чему научился, что знаю. Так что мне не надо ходить за своими вещами. Могу прямо остаться.
— Спасибо тебе, рыцарь Палечек. Скажи, ты хотел бы занять при мне какую-нибудь должность?
— Я хотел бы быть твоим шутом, государь!
— Может быть, ты будешь моим другом… — задумчиво промолвил пан Иржик.
Он встал и подал Яну руку.
— Буду, государь, если ты останешься таким, каков ты есть: гордых противником, подданных защитником, непокорных смирителем, льстецов ненавистником, верных заступником, слуг щедрым дарителем, в мыслях постоянным, в трудах неутомимым, человеколюбцем!
— Это я тебе обещаю! — сказал пан Иржик.
От его невысокого, но могучего и тяжелого тела, от больших прекрасных глаз и небольшого рта под густыми усами веяло силой, правдой и любовью.
Ян Палечек поглядел на пана Иржика долгим, горячим взглядом. Преклонил колено и в знак согласия и покорности поцеловал протянутую ему руку.
Когда он поднялся, на лице его, после долгих двух лет, вновь играла улыбка…
Слезы Палечка
I
Рыцарь Ян Палечек, шут короля Иржика, канонику храма святого Антония Падуанского преподобнейшему Никколо Мальвецци в Падуе письмо от 1 апреля 1458 года.
«Ваше преподобие, вы будете смеяться! Пишет вам шут, вспоминает вас с любовью и уважением паяц, а всего несколько лет тому назад — студент Высшей падуанской академии. Вы не смеетесь? Знаете, конечно, в мудрости своей, почему это так. Вы прочли мой пышный титул. Ваш Джанино стал паяцем. Но паяцем короля Иржи! Тем самым я сообщаю вам новость о торжественном избрании правителя чешского королевства Иржика королем!
Ваше римское чело не омрачилось? Конечно, нет. Вы, может быть, единственный среди всех своих соотечественников, которые с утра до ночи поносят моего короля, глубоко понимаете то чудо творения, которое мы, простые современники, называем много лет — Иржи из Подебрад, а последний месяц — славным королем чешских еретиков. Я говорю «чудо» — не потому, чтобы этот человек жил иначе, чем мы все, не имел жены и детей, не толстел и не старел и у него, после продолжительных походов и острых блюд, не отекали ноги. Я не говорю, что этот человек ненавидит деньги и не жаждет мирской власти. Но могу я также обстоятельно и с применением всех схоластических тонкостей доказать, что наш государь Иржи никогда не бывает в дурном настроении и у него от гнева никогда не вздуваются на висках жилы. Обаяние его — в чем-то неисследимом, невыразимом, непостижимом. Некоторые называют это мягкостью души, другие — нежностью сердца, третьи — мудростью разума, четвертые — простотой, соединенной с величием. Но никто из них не знает, можно ли в одном выражении охватить совокупность всех добродетелей, таящихся в доблестной груди этого обыкновенного, порой даже детски слабого человека.
Пусть други и недруги — а последних у него больше, как и у каждого хорошего человека! — описывают моего государя по своему вкусу, для меня он — чудо! Чудо нашей земли, ее прекрасный пышный цветок, свет в ее потемках, древо, не гнущееся под нашими бурями, узда для нашей непокорности, властитель в нашем безвластье, человек, рожденный среди тысячеобразной бесчеловечности, воплощение восьмикратного блаженства и притом брат мой, твой, всех нас, прегрешающих и заблуждающихся!
А теперь пойдите в храм кроткого святого Атония Падуанского, помолитесь за душу мою. Ибо я воспел перед нами хвалу архиеретику, завладевшему с помощью убийств и всяческих козней священной короной святого Вацлава, вящую, чем та, что воспел Вергилий Энею.
Мой король для большей части мира, да и для некоторой части своей собственной страны — олицетворение всех пороков, паршивая овца, смрад дьявольский, исчадие ада, отравитель и поджигатель, клятвопреступник и мерзкое насекомое. И если теперь одни безмолвствуют, а другие выжидают, рассчитывая привести его королевской стезей к бесчестью, это безмолвие и ожидание — лишь временные, они превратятся в вой и град проклятий, как только эти люди убедятся, что мой король недоступен ни обольщению пурпура, ни лести фимиама.
Я стал его шутом, когда он еще не был королем. Мне нужен был якорь, чтоб закрепить на нем кидаемую волнами ладью моей молодой, но уже подвергнутой дьяволом и богом суровым испытаниям жизни. И я хочу теперь сказать, что все это я увидел у нас в стране, которая была полна такого изумительного обаяния в своей истерзанной красе, когда я вернулся из Италии на родину.
