Юзеф Крашевский - Ян Собеский
Бывало, когда я спал с Моравцем рядом в комнате, я, просыпаясь, первым видел короля, уже на ногах.
Теперь же у него часто пухли ноги, начинал болеть рубец от раны, полученной еще под Берестечком; старые ушибы отзывались ломотой в костях. Потому первыми являлись к нему после ночи француз слуга и фельдшер; а потом уж только мы с одеждой. Частенько король удостаивал нас тогда разговором и выспрашивал. Раз как-то в Жолкви я был при нем один, так как Моравца он сам услал в сад за плодами.
— Ну, что же, старина, — спросил он, улыбаясь, — не думаешь ли жениться? А пора бы!
— Неохота, — ответил я.
— Ого! И умно делаешь, — заметил он, — а как же госпожа Бонкур?
— Она-то и виной моего отвращения к женитьбе, — сказал я смело, — от ее прелестей я и теперь еще, положим, без ума… но что же красота без сердца… и ветрена она без меры…
— Не все же, как она, — сказал король, — можно найти другую.
— Ваше величество, — возразил я смело, — к другой не лежит сердце, а его избранница сама без сердца. Значит, остается только…
— Что? Идти в капуцины? — засмеялся король. — Знаешь, я для возлюбленнейших чад святого Франциска строю в Варшаве монастырь. Хочешь быть первым бородатым польским монахом? А?..
— Ваше величество, для монашеского подвига не чувствую призвания. У меня брат в иезуитах…
— Знаю.
— Будет и одного, — прибавил я.
— Благоразумно рассуждаешь, — молвил, подумав, Собеский, — но это не решение. Остаться старым холостяком нехорошо. Конечно, род Поляновских не угаснет: много вас. Но что с тобою станется под старость?
— Кто знает, доживу ль до старости, ваше величество, — сказал я.
На этом кончилась беседа; но король впоследствии всегда превозносил мое благоразумие и объяснял, за что и почему: за то что я, влюбившись в недостойную, не поддался влечению животной страсти.
— Страсть то же рабство, — повторял он, — а кто ей раз поддастся, будет рабом ее до смерти.
Он намекал на самого себя. Мне же представлялось, что эта якобы любовь к прелестям несравненной Марысеньки порядком уже поостыла. Королева была еще хороша собой, но, когда перевалит за пятьдесят, никакие заботы о красоте и свежести лица, никакие ни румяна, ни притирки, ни белила, ни мушки не могут вернуть молодость.
Королю жилось на Руси и приятнее, и свободнее. Он был как дома и охотно проживал подолгу. Правда и то, что он глаз не спускал с Каменца и ни о чем так не мечтал, как о его отвоевании. Королева же, не из любви, а из корысти, хотела бы спровадить его отсюда в Варшаву или Виляново, опасаясь, как бы он не задумал опять идти в поход.
Она очень опасалась его смерти, зная, сколько трудностей это повлечет за собой. Королеве непременно хотелось отстранить от престолонаследия сына Якова, как рожденного, когда Собеский был только маршалом, и подсунуть вместо него Александра, как сына короля. Но Собеский не хотел об этом слышать. Он равно любил всех своих детей, а к Якову питал особенную слабость, видя несправедливость к нему матери. Королева же не скрывала нелюбви к старшему сыну; да и он охладел к ней в результате и почти перестал видаться с братом Александром, за исключением официальных приемов во дворце.
Пробыв целый год в Жолкви, мы поехали во Львов, где король опять отдыхал несколько недель, постоянно окруженный толпой панов и шляхты. На следующий год король уже не пошел в поход, а послал королевича Якова с Яблоновским и Сапегой. Но те ничего не сделали, только всполошили турок. Сейм снова отравил жизнь короля и окончился ничем благодаря французским проискам.
Литва и Польша в это время чуть не передрались; так что дня не было без огорчений. Королева, гетман и вся французская клика травила несчастного государя, и нам приходилось все время быть настороже, как бы ему не попались на глаза бесстыднейшие пасквили и карикатуры, выставлявшие короля на посмешище всего света; ибо их расклеивали даже на воротах и дверях королевского дворца.
Короля изображали, вместе с Вотой и иезуитами, во главе непристойной процессии, а между слугами находились негодяи, разбрасывавшие рисунки в самых покоях короля… Сердце надрывается, перо с отвращением записывает эти мерзости.
Много раз слышал я, как король жаловался епископу Залускому и скорбел о будущности Польши. Король в былые времена льстил себя надеждой, что оставит престол Якову; но родная мать оказалась против возвеличения сына заодно с его врагами. А австрийский дом не хотел дать своего согласия на установление в Польше наследственной монархии.
О сеймах не хочу и не могу писать. Когда-нибудь найдутся отчеты о их заседаниях, нам на позор и на поругание. Ни геройство Яна, ни его великий ум, ни благородство сердца ничего не могли поделать против козней королевы, метавшейся от одной партии к другой, ни против происков вельмож, ни против соперничества частных интересов. Под конец царствования Яна огромное здание древней Речи Посполитой возвеличенное победами Собеского, стало грозить падением, несмотря на то, что блеск оружия мог бы содействовать ее спасению. Правда и то что во многом были виноваты происки чужеземных государств. На кровавой шашечнице Польши состязались дворы французский и австрийский. А все же, не будь нашей разрухи, розни и борьбы личных интересов, иноземные интриги не могли бы довести страну до крайности.
Только привязанность к королю удерживала меня при дворе, настолько все мне опротивело. Иной раз, с трудом протискавшись в палату, где заседал сейм, я не знал, плакать ли, или рубить и гнать обнаглевших горлодеров! Они во всеуслышанье называли несчастного государя тираном, деспотом, угнетателем, стремившимся попрать свободу. Требовали, чтобы он отказался от престола, а когда же король сам хотел отречься, не допускали.
Помню потрясающую сцену, когда после града обвинений, прозвищ и насмешек король встал и почти со слезами, голосом, в котором слышались рыдающие нотки, молвил:
— Бог дал мне счастье в битвах, но я не мог спасти отчизну… Остается только вручить жребий ее слепому случаю, ибо я христианин и верю в Провидение и Божие произволение. Я не верю ни в дружбу, ни в предсказания, ни в пророческие сны. Вера меня учит, что пути Божий должны исполниться. Силою и правдою Того, Кто правит миром, решаются судьбы народов. Но где еще при жизни правящего государя вольно чинить ему всякие обиды; где люди воздвигают алтари над алтарями; где идут на поклонение чужим богам, — там, наверное, нависла месть Всевышнего. Господа сенаторы, перед лицом Бога и всего мира, перед лицом Речи Посполитой свидетельствую о глубоком уважении своем к свободам и клянусь сохранить их неприкосновенными, какими принял их из рук народа. Ничто не может поколебать верность мою священнейшим заветам прошлого, ни даже черная неблагодарность, чудовищное исчадие земли. Я готов последние дни жизни принести на алтарь веры и Речи Посполитой, в надежде на милость Божию, в которой Всевышний Судия никогда не отказывал тем, которые посвятили себя служению отчизне.
Речь короля взволновала всех присутствовавших. Кардинал Радзиевский подошел к подножию престола и от имени Речи Посполитой выразил протест против не доверяющих помазаннику Божию. Всю палату охватил порыв жалости и умиления, и она голосовала как один человек… Но единодушия хватило ровно до выхода из зала… Заливавшиеся в ней слезами уже смеялись, едва переступив порог палаты; ибо у нас горячка возбуждения приходит и уходит с одинаковою легкостью.
После сейма выступления враждебных партий отличались такою же настойчивостью, как и раньше, и во главе смуты по-прежнему стояла королева. Если бы участие ее не было так явно, так несомненно, оно могло бы показаться маловероятным. Конечно, королева не выставляла напоказ своей заинтересованности в интригах Яблоновского, Опалинского, Любомирского, Рафаила Ле-щинского и других; но король, несомненно, либо обо всем догадывался, либо был вполне осведомлен черев Матчинского и епископа Залуского.
Обычно короля представляли на карикатурах в образе гаера или кривляки, но, конечно, не указывали его имени. Однако легко было догадаться по тучности и по усам, кого хотели изобразить. Как тогда, в процессии с отцом Вотой, так и теперь, по случаю заключения договора с Нидерландами, его изображали купцом, которому евреи помогают набивать карманы.
Беспримерное у нас до того времени кощунственное издевательство над верховной властью не могло поднять престижа короля. А так как выходки оставались безнаказанными, то все обрушивались на Собеского, как на беззащитную жертву: епископ холмский Опа-линский на сеймовом суде бросил королю в лицо оскорбительную фразу:
— Будь справедлив, либо откажись от власти!
Положим, наглая выходка епископа не прошла ему даром. Все возмутились, а каштелян сандомирский крикнул, что вся Польша больна белою горячкой и не выздоровеет, пока ей не пустят кровь. Опалинский, перетрусив, скрылся. Его поймали; привели к королю и заставили на коленях просить у короля прощения, который всегда и все прощал. Не было случая, чтобы он кого-либо преследовал; но такая доброта не обезоруживала, а прибавляла наглости.
