Константин Коничев - Повесть о Воронихине
Воронихин задумался. Вернее сказать – забылся. Где он, зачем и почему?
По тракту взад-вперед проезжали извозчики налегке и тянулись обозы, медленно шагали пешеходы и, казалось, никому нет дела до грота с источником-фонтаном и находившимся там Воронихиным.
«И кому знать, что я Воронихин? Нет… Путник, ты должен знать и помнить меня. Хотя бы за то, что я трудился не только ради своего удовольствия… Я думал о тебе, о человеке…» – Андрей Никифорович снял шляпу и, склонившись над источником, захватил пригоршней свежей холодной воды, плеснул себе на лицо. Вытерев платком лицо, почувствовал облегчение и, воспрянув духом, что-то нечленораздельное произнес, затем достал из кармана карандаш я на внутренней стенке грота написал слова, обращенные к неведомому прохожему:
Я утешать себя не стану,
К кончине близится мой путь…
Меня, создателя фонтана,
Ты, добрый путник, не забудь!..
Написал, прочел вслух и, горько усмехнувшись, сказал:
– Эпитафия! К черту!.. – Смоченным платком стер надпись. – Кто это будет помнить такой пустячок, как этот мой Пулковский фонтан… А ведь сколько проектов сочинил, пока угодил царю… Извозчик! Едем…
…После этой загородной одинокой прогулки Андрей Никифоравич, усталый, полубольной, несколько дней отдыхал у себя на даче, никуда не выходя из дому. Силы иссякли – домашний отдых в кругу семьи не помог. Усталость, накопленная годами, не проходила…
Мария обращалась к лекарям, но Андрей Никифорович отказывался от лекарств и врачевания. Он лежал под стеганным одеялом на широкой, красного дерева кровати, и не пузырьки с лекарственными снадобьями, а раскрытые книги и чертежи и какие-то задуманные наброски лежали около него на столике, на табуретках и даже в изголовье на подушках.
Иногда, прочтя нечто совпадающее с его думами, он подзывал к себе жену и беседовал с ней о прочитанном, о пережитом за годы его весьма разнообразной жизни.
– Мария, – обратился он однажды к жене, – а Павел Александрович таких книг мне перед своим отъездом дал, читаю и как будто для меня или мною самим мои мысли здесь написаны. Слушай, прочту из книги Аврелия.
– Андре, не утруждай себя. Отдыхай. Я сама разберу. Которая страница?
– Вот здесь, – показал Воронихин, – да прошу вслух.
Мария села поближе к нему и, не столь ради себя, сколь для него, стала читать:
– «Кто положил свою жизнь в свете разумения и служит ему, для того не может быть отчаянных положений в жизни, тот не знает мучений совести, не боится одиночества и не ищет шумного общества, – таковой имеет высшую жизнь, не бежит от людей и не гоняется за ними…»
– Истина, Машенька, истина! Читай дальше.
– «Его не смущают помыслы о том, – продолжала Мария зачитывать обведенное карандашом место в книге, – надолго ли дух его заключен в плотской оболочке; поступки такого человека будут всегда одинаковы, даже в виду близкой кончины…»
– Андре, ты не то меня заставляешь читать! Зачем кончина? Мы начинаем только жить! – прервав чтение проговорила Мария.
– Да, начинаем, а написано то, о чем я сотни раз думал, как жить, в чем существо жизни? А вот оно и есть!.. И еще у того же Марка Аврелия есть сказано: «Жизнь коротка. Не прозевай самого драгоценного плода ея – добрых дел ко благу людей…»
– Андре, ты устал, ты болен, прими лекарство, лежи без волнений, набирайся сил. Постарел ты не по годам.
– Лекарств мне не надо. Согласен – отдых нужен. Болен, что же, разве есть такое здоровое и крепкое тело, никогда не болящее? Нет!.. Были бы совершенные дела разумны да совесть чиста, а все телесное – тленно. Хватит. Положь, Мария, книгу сюда поближе да принеси-ка жбанчик кваску, крепкого, деревенского…
В те дни Самсон Суханов был занят отделкой набережной на стрелке Васильевского острова.
Суханов давно не видел Андрея Никифоровича, однако понаслышке ведал о слабости его здоровья и о том, что он озабочен некоторым неустройством Казанского собора.
Однажды в праздник Крещения Самсон Суханов пришел в собор отстоять обедню и приметил на сводах черную зияющую щель, зигзагами прошедшую по штукатурке. И пока он стоял за обедней, мысли его не были обращены ни к богу, ни к Казанской божьей матери. Все внимание Самсона Ксенофонтовича сосредоточилось на этом зловещем изъяне.
«Как бы не было худо, надо об этом поведать Андрею Никифоровичу, – подумал он. – Или же незачем торопиться? Посмотреть еще в следующий раз, и если щель будет расширяться, пойдет по сводам дальше, тогда Воронихина придется побеспокоить…»
Он так и поступил. Через полтора месяца Самсон Суханов пришел к обедне и, не выстояв до конца службы, встревоженный, побежал к Воронихину. Опытным глазом строителя он приметил, что щель значительно подалась в длину, расширилась, и от нее, как сухие тонкие ветви от дерева, появились мелкие щели по сторонам.
Пришел Суханов к Воронихину и, увидев того болезненным, изменившимся, уставшим, долго не решался завести с ним прямой разговор, как бывало это водилось между ними на строительстве собора и Горного корпуса Но Воронихин, сам настороженный, почувствовал по волнению Суханова что-то неладное.
– Вижу, Самсон Ксенофонтович, по выражению лица твоего. Не бойся, говори как есть, что стряслось?
– Андрей Никифорович, – осторожно начал Суханов, – ничего такого не стряслось, но все-таки упреждения ради сказать надобно. Я, к примеру, Андрей Никифорович, за свои работы и моих сподручных не боюсь и ручаюсь. Что делано мною и подрядными людьми по мрамору и из пудостского камня, то продержится нерушимо и сто годов, и двести, и правнуки моих правнуков увидят работы по камню в неприкосновенности. Не о том речь, Андрей Никифорович… Лепка под сводами и по карнизам потрескивает. Щель дает. Надо осмотреть…
– Что? Есть обвал?..
– Обвалу нет, а трещина, я приметил, растет.
– Где? В котором месте?.. Пойдем!..
И, не дожидаясь ответа, Воронихин заторопился, бросился в соседнюю комнату. Прислуга подала ему шубу, перчатки, меховую шапку.
Не прошло и часа, как вышли из дому, они были уже в соборе.
Обедня кончилась. Богомольцев не было. Только ключарь ходил по всем нефам, заглядывал в алтарь, да трое соборных прислужников гасили лампады и свечи, собирая огарки в большую плетеную корзину.
– Вот, Андрей Никифорович, беды покуда нет, а бот тому свидетель, как бы ее не приключилось? – сказал Суханов, показывая архитектору на щель, протянувшуюся под сводами между стеной и колоннадой.
Воронихин взглянул и побледнел.
– Спасибо, Самсон Ксенофонтович… – тяжко вздыхая, проговорил он. – Служба в соборе должна быть запрещена… Опасно. Сколько будет хлопот!.. Издержек… Лепные украшения придется снимать совсем и заменять их живописью по тем же рисункам на манер лепки. Сырость стен, недостаток отопления – причины столь серьезного несчастья… – Едва успел Воронихин высказать свои соображения, как в трех шагах перед ним упал небольшой кусок штукатурки и рассыпался, ударившись о мраморные плиты пола.
Суханов посторонился, отбежав к царскому месту.
– Поберегитесь, Андрей Никифорович, как бы еще не упало!
– Не страшно, Самсон. Пусть валится на мою голову… Моя голова в том повинна. Увлекшись многими делами, не предвидел я этой опасности. – Он наклонился, стал собирать куски штукатурки. Холодные, влажные, под давлением пальцев они мельчились в его руках.
– Ненадежно! Переделать, заново переделать…
Еще с полчаса пробыли в соборе Воронихин и Суханов. Вышли и задержались в подъезде колоннады.
– Плохи дела, Самсон Ксенофонтович, вся художественная лепка насмарку. Позор! Нежданный позор!.. – продолжал Воронихин. – Я думал, подсохнет, окрепнет. А тут на-ко! И этот кусок штукатурки словно с неба свалился недобрым предвестником…
– Похоже, Андрей Никифорович, нехорошая примета, – в тон Воронихину заметил Суханов. – Бывало так и в старину, – при Иване Грозном в Вологде собор строился. Упала со сводов вот так же лепка, или что-то вроде, на голову Ивана Грозного. О том есть слова в допрежних старинах пропеваются:
«…Как из своду туповатово
Упала плинфа красная,
Попадала ему в голову,
В мудру голову во царскую.
Грозный царь тогда прогневался.
Взволновалась молодецка грудь,
Ретиво сердце взъярилося.
Он садился на добра-коня,
Уезжал во каменну Москву,
Город Вологду проклинаючи…»
А ведь хотел ее царь столицей сделать на зло боярам, да вот этакое предзнаменование его отпугнуло…
– Что ж, Самсон Ксенофонтович, может быть, и мне садиться на добра-коня да скакать от позора куда глаза глядят?..
– Нет в том нужды, Андрей Никифорович, все уладите и будет хорошо. Не расстраивайте свое ретиво-сердце.
– Рад бы, да не могу… – глухо проговорил Воронихин, глядя куда-то в небесную сумрачную высь. – Не могу. Что делать? А надо начинать с закрытия собора. – И вдруг заговорил отвлеченно: – Хорошая память у тебя. Самсон Ксенофонтович, да и начитан ты немало. Не помнишь ли, сколько лет было Ивану Грозному, когда он умер?
