Оливье Блейс - Торговец тюльпанами
— Ну и как же ты вырвался?
— Да спасибо пиву — говорил же, они были пьяные. Ну так вот, молотили они меня, молотили, вздули почем зря, устали, наверное, и бросили. Сколько я там, избитый, на земле провалялся, даже и не знаю, помню только: глаза открыл — а уже темно. Нигде — что во дворе, что на дороге — ни души. Думал, карету вашу, сударь, украли или разграбили, ан нет: никто к ней и не притронулся — опасались, небось, что важный хозяин за это накажет как следует. Так что я забрался на козлы и поехал дальше. Где только не искал! Все дороги объехал вокруг Дуса и Конкерка, добрался до Пульгефта и даже до Альфена. Несколько раз мне чудилось, будто что-то в кустах пошевелилось, я слезал с козел, шарил там, но только зайцев и диких гусей вспугнул незнамо сколько… И вдруг слышу: человек стонет — в торфянике. Побежал туда… и представьте, как удивился, когда в свете фонаря увидел там господина Деруика! Он был весь потный, бледный и растерзанный.
— Бедный мальчик… — прошептал ректор, не уточняя, кому именно посочувствовал — Эрнсту или Виллему.
— А рана-то у тебя откуда? — спросил Элиазар, чье любопытство все еще не было удовлетворено.
— А-а-а, рана… Так это… Когда я нашел господина Деруика, то не назвался и лица своего не осветил, а сразу подскочил к нему. Я-то ему на помощь шел, а он решил, будто напасть хочу, схватил свою шпагу и засадил мне в грудь, вот сюда, где медальон, — Эрнст показал пальцем куда. — Хорошо еще, рука у него была слабая, не то ведь насквозь бы проткнул!
— Что? — прохрипел Паулюс. — Говоришь, это Виллем тебя на шпагу насадил?
Тыльной стороной ладони он выбил трубку изо рта у кучера, и хрупкий чубук разлетелся вдребезги. Эрнст, слегка растерявшись, сплюнул в ладонь мундштук и стал усиленно оправдываться:
— Да это же чистейшая правда, сударь! Когда мессир Деруик понял, что ошибся, он сразу отбросил шпагу, стал меня обнимать, рыдать, кричать, что заслуживает за такое смерти, и всячески проклинать себя… И тут же поблизости стали орать еще какие-то люди и лаять собаки… Оказалось, те, давешние, крестьяне — с чего уж они всполошились, не знаю, — нас преследовали. И мессир Виллем объяснил, что на самом деле они гонятся за ним и до смерти изобьют, если поймают. Он велел мне лечь на сиденье в карете, сам взялся за вожжи и погнал, и погнал… Хорошо, лошадки у нас быстрые, и от погони мы оторвались, но мне-то дорога до Харлема показалась долгой и ой какой ухабистой. В город въехали только на рассвете, и мессир Виллем сразу предложил отвезти меня к лекарю, а я отказался, потому что знал: господин Паулюс ждет моего рассказа, а господин Элиазар — карету. Ну, тогда мессир Виллем решил, что сил удержать вожжи у меня хватит, передал их мне, а сам пошел домой пешком — там уже недалеко было. Вот и вся история, господа, Виллем ван Деруик может рассказать вам то же самое…
Эрнста Роттеваля утомила долгая речь, он попросил разрешения прилечь и получил его. Однако по лицу регента ясно было видно, что он разочарован рассказом кучера, да и Элиазар, который сердито дергал торчащие из ноздрей волоски, тоже остался недоволен. Первым высказался Берестейн-старший:
— Но ты же ничего не сказал о Semper Augustus — о цветке, который Виллему было поручено раздобыть. Говорил тебе Виллем о нем хоть что-нибудь?
— Ни словечка, — отозвался из глубины шкафа-кровати Эрнст.
Берестейн-младший наклонился к отцу, и слова, которые он стал нашептывать тому на ухо, были как капли яда:
— А может, он… оставил тюльпан… себе?
Регент с достоинством отверг это предположение, оттолкнул сына, от близости которого его передергивало, и Элиазар отыгрался на кучере: сунув голову внутрь шкафа-кровати, чтобы лучше было слышно, он неожиданно провыл на одной ноте, щелкая при этом челюстями, как насекомое жвалами:
— А я думаю, Виллем нарочно тебя ранил, потому что ты снюхался с его сестрой, и я уважаю его за этот поступок — подвернись мне случай, может, и сам поступил бы так же.
У Эрнста от этого лишенного всякого выражения вытья и от этого щелканья сердце замерло, он не произнес ни слова в ответ, просто забился в самый дальний угол.
— Пусть это ранение послужит тебе уроком! — напоследок процедил сквозь зубы Элиазар. — И впредь остерегайся приближаться к Петре ван Деруик! Шпага — не мое оружие, но из пистолета я еще ни разу не промахнулся!
Высказавшись, Берестейн-младший покинул комнату, регент вышел следом за ним. С раненым никто не попрощался. Эрнст лежал, затаив дыхание, пока не стих стук шагов.
Назавтра пришел черед рассказывать Виллему, и оказалось, что его версия полностью совпадает с версией кучера — по крайней мере в той части, которая касалась их общего приключения. Паулюса сильно встревожили следы укуса на ноге Виллема, ему почудилось, будто от ранок пахнет гниением — уж не начинается ли гангрена? — и, невиданное дело: он собственноручно сменил повязку, наложенную Фридой на лодыжку юноши, и велел тому отдыхать, добавив, что не вычтет у него из жалованья ни стёйвера.
Их разговор длился все утро, и Виллем, то и дело сбивавшийся и начинавший оправдываться, смог припомнить немало подробностей своей поездки. Отвергнув предположение о том, что нарочно проткнул шпагой Эрнста Роттеваля, он смущенно признался, что мысль о справедливости этого возмездия у него таки мелькнула — ведь допустил же это Господь! Что же до Semper Augustus, то на него, сказал Виллем, даже и взглянуть не удалось, и он понятия не имеет, кому достался цветок.
— Никому, — объявил ректор, уже знавший об этом от амстердамского собрата.
— Как же это так?
— Да проще некуда! Знаешь выражение «Auri sacra fames», мерзкая жажда золота? Так вот, наш фермер тоже ею страдает. Представь себе, этот грязный мужлан, который сморкается не иначе, как в рукав, и справляет нужду в огороде, отклонил все предложения богатых цветоводов, хотя самая меньшая сумма, как говорят, равнялась стоимости всего его имущества… Всякий раз он мотал головой, отчего едва не сваливалась его засаленная шапка, гундосил «не-е, не-е, не-е» и сплевывал прямо себе на башмаки. Говорят, покупатели подумали даже, что он нашего языка не понимает, а потом усомнились, в своем ли он уме.
— И что оказалось?
— Все он понимает, он в здравом уме и твердой памяти, просто это худший скряга из всех, какие только бывают. Рядом с ним и жадные акционеры Ост-Индской компании покажутся образцом щедрости! Какие-то ловкачи внушили ему, что у него в саду растет целое состояние, ну он и вообразил себя богачом, и заважничал. Уж поверь, он отдаст Semper Augustus только за последнюю цену, то есть тому, кто предложит столько, что все другие отступятся.
Ректор сопроводил свои слова сложным жестом — он словно бы начертил воображаемым мелком три линии и круг. Знак напомнил Виллему тот, который рисуют на тюльпанных аукционах.
— Как? Он выставит свой цветок на торги?
— Сегодня же ночью!
— Но ведь луковицы продают летом. А он сегодня — ведь вчера я видел цветок! — выкопает… или уже выкопал свой? Так рано…
— Что ж поделаешь: уж в этом-то случае покупатели точно не отдадут деньги за клочок бумаги. Любой захочет увидеть луковицу, потрогать ее. Да, в конце концов, что тут такого… не он первый поторопит природу!
— Аукцион… — задумчиво проговорил Виллем. — Ну и свалка же там будет!
— Всему городу известно о торгах, и все тюльпанщики к ним готовятся! Пока мы с тобой тут языки чешем, наши собратья жмут друг другу руки, чокаются, пьют за успех своих темных сговоров… Загляни сейчас в заднюю комнату любой харлемской таверны — и ты увидишь шесть или семь торговцев тюльпанами из «Белой аквилегии» или «Боевого льва», собравшихся, чтобы обсудить, какой может быть у них, всех вместе, самая высокая цена за эту диковину. И только время напрасно теряют, потому что Semper Augustus — и это совершенно точно! — не достанется никому из них, его получит единственный дворянин, у которого достаточно денег, чтобы купить тюльпан в одиночку, то есть — я сам.
Паулюс ван Берестейн положил на грудь растопыренную пятерню, и на фоне камзола она показалась Виллему звездой, сияющей на черном небосклоне.
— Ну, что же ты молчишь? — спросил регент, видя, что ученик замечтался.
— Сударь, вам хочется получить Semper Augustus — и я молю Небеса о том, чтобы желание ваше исполнилось.
— Ты будешь со мной?
— О чем вы?
— Будешь ли ты рядом со мной в этой битве? Предупреждаю: бой предстоит нешуточный, не на жизнь, а на смерть, возможны любые удары. Но не все ли равно при такой высокой ставке: цветка-то ни в одном саду не найдешь, ни в одной вазе не увидишь!
Деруик слушал, но при этом все время невольно поглядывал на одежду Паулюса, почему-то привлекавшую сейчас его внимание. Стоило широкому телу регента чуть повернуться, рассыпанные по бархату мелкие бусины вспыхивали искорками, и Виллему чудилось, будто у него перед глазами раскрыли ларец с драгоценной добычей. Развлечения ради он попробовал, прикидывая цену каждого камешка, подсчитать стоимость камзола.
