Даниил Мордовцев - Царь и гетман
А что было в Глухове, на раде, при избрании нового гетмана вместо него, Мазепы! Что было после рады! Вместо Мазепы избрали этого губошлепа Скоропадского, который и козакувал, и полковничал, и Богу молился из-под башмака своей Насти. Дождалась-таки Настя гетманства! Теперь ее поди и с коня рукой не достанешь… Фу, какая тоска! Как тошно жить на свете!
Еще рассказывал Демьянко про молебствие в Глухове, когда его, Мазепу, проклинали… Царь стоит такой сердитый, заряженный, высокий, как колокольня в Ромнах, и страшно озирается по сторонам, а лицо так и дергается — вот — вот увидит Демьянка! А попы, архиереи, протопопы, дьяки и сам царь выкрикивают над Мазепиным портретом, поставленным на эшафоте: «Клятвопреступнику, изменнику и предателю веры и своего народа, трепроклятому Ивашке Мазепе — анафема! Анафема! Анафема!» Ажно собаки жалобно и боязно завыли по Глухову от этого страшного пения… И везде теперь, по всей Украине, поют эту новую песню про Мазепу — «Анафема! Анафема!» «А там кат привязал веревку к портрету и потащил его чрез весь Глухов на виселицу и… повесил…» Далеко видна голубая андреевская лента на повешенном под виселицею портрете… Долго висел там портрет — и вороны и «круки» слетались к портрету, думая клевать мертвое тело Мазепы… Нет, оно еще не мертвое!.. Вон на белом коне грузно сидит, сивым усом подергивает.
Да, невесело Мазепе, очень невесело. Уж и прежде, давно, он чувствовал себя одиноким, осиротелым, а теперь, здесь, около этого коронованного гайдамака, около короля пройди — света он увидел себя окончательно всеми покинутым. Почти все передавшиеся с ним этому шведскому чумаку полковники бежали от него к Петру: и Апостол Данило, и Галаган, и Чуйкевич, и Покотило, и Гамалия, и Невинчанный, и Лизогуб, и Сулима — все бежали к царю… Все повернулось вверх дном — и счастие Мазепы опрокинулось дном кверху и рассыпалось пылью… Что было вверху — стало внизу, а нижнее до облаков поднялось… Вон на какую высоту поднялась вдова Кочубеиха, обласканная царем, а он, Мазепа, упал с высоты и… разбился. Вон и эти бродяги — шведы, видимо, уж не верят ему, следят за ним — Мазепа это чует своим лукавым сердцем, видит своими лукавыми глазами, хотя сам король пройди — свет и верит еще ему, да что в том толку! Мазепа уж себе не верит!
А она, голубка сизая, — что с нею? Где она? Демьянко говорит, что видел ее в Киеве, в Фроловском монастыре: вся в черном она стояла в церкви на коленях рядом с игуменьей матерью Магдалиною, а когда проклинали Мазепу, вздрогнула и, припав головой к церковному помосту, горько плакала… О ком? О чем?
— Что беспокоит мудрую голову гетмана? — спросил вдруг Карл, заметив молчаливость и угрюмость Мазепы.
Захваченный врасплох со своими горькими думами, которые далеко унесли его от этой однообразной картины степи, с вечера присыпанной ярким, последним предвесенним снегом, Мазепа не сразу нашелся, что отвечать на вопрос короля, как ни был находчив его лукавый ум.
— Мою старую голову беспокоит молодая пылкость вашего величества, — отвечал, наконец, он медленно, налегая на каждое слово.
— Как! Quomodo, tantum? — встрепенулся Карл.
— Вашему величеству угодно было лично отправиться в поле на поиски за неприятелем, и мы не посмели отпустить вас одного в сопровождении его светлости принца Максимилиана и нескольких дружинников — ведь это не охота за зайцами, ваше величество… Мы можем наткнуться на московитов или на донских казаков…
— О, dux Sarmatiae! — засмеялся молодой король. — Для меня достаточно одного моего богатыря Гинтерсфельда, чтобы не бояться целой орды диких московитов… Гетман видел моего богатыря?.. Вон он едет рядом со старым Реншильдом.
И Карл показал на белобрысого коренастого шведа с белыми веками и красным носом, глядевшего каким-то белым медведем.
— Этот добряк Гинтерсфельд — удивительный чудак, — продолжал Карл. — Однажды еще под Нарвой, будучи тогда простым солдатом, он должен был стоять на часах около своей батареи, но, соскучившись, забрался в шалаш маркитантши да и запьянствовался там. Я делал ночной объезд патруля и часовых и наткнулся на его батарею… Вдруг слышу кто-то у шалаша испуганно говорит: «Король! Король!» И что же я вижу! Из шалаша выбегает Гинтерсфельд, схватывает пушку с лафета и делает мне пушкой на караул! Ружье-то он у маркитантши забыл впопыхах… Каково! Пушкой на караул!
Мазепа с удивлением посмотрел на богатыря, хотя и полагал, что Карл по свойственной ему пылкости преувеличивает, но отвечать ничего не отвечал, а только выразил немое удивление…
— А в деле мой богатырь — просто клад! — продолжал увлекающийся король. — Он обыкновенно пронизывает своего противника мечом и перекидывает через голову. А раз в Стокгольме, проезжая под сводами городских ворот, он ухватился рукой за вделанный в сводах крюк и приподнял себя вместе с лошадью!
— Ах, как смешно, я думаю, болтала бедная лошадь ногами в воздухе! — не вытерпел юный Максимилиан.
— О, нет, мой Макс, далеко не смешно: она взбесилась с испугу и помяла нескольких солдат. С тех пор я и не велел моему Геркулесу так опасно шалить… Но как долго зима стоит у вас в Сарматии, точно у меня в Скандинавии, — нетерпеливо обратился Карл к Мазепе.
— Да, ваше величество, это небывалая зима: я такой и не помню у нас в Малороссии, а живу уже я давно… Вот уж скоро апрель, а поле вновь покрылось снегом, точно зимою… Невиданная зима!
— Скорей бы тепло! А то мои люди болеют и мрут от этой стужи, хоть они и привычны ко всему… Скорее бы до Запорожья добраться, а там и крымцев перетянуть на свою сторону, и уж тогда, побывав в Азии, затоптав следы Александра Македонского, как выражается мой юный друг Макс, мы из Азии ринемся на Москву, а из Москвы к Неве и с берегов Невы загоним нашего любезного братца Петра в Сибирь, на берега Иртыша — пусть он там владеет царством Кучума, которое завоевал для его прапрадеда храбрый Ермак… Я хочу быть для Москвы новым Тамерланом — и буду! Я не потерплю, чтобы Петр распоряжался в моих наследственных землях. Я ссажу его с престола, как ссадил Августа с трона Пястов. Я напомню ему, что не он потомок Рюрика, а я!
Карл был сильно возбужден. Ломаные брови его поднялись еще выше, глаза остоячились — он был весь нетерпение. Приближенные его знали упрямую порывистость своего короля, знали, что противоречие и даже спокойное советывание ему того или другого толкало эту упругую волю неугомонного варяга на совершенно противоположные решения, и молчали: если б ему сказали, что это невозможно, то непременно получили бы ответ: «Я именно и хочу сделать невозможное».
В это время Орлик, отделившись от общей группы и делая какие-то знаки Мазепе, поскакал к видневшейся в стороне «могиле» — высокому степному кургану.
— Что он? Куда поскакал? — спросил удивленный Карл, обращаясь к Мазепе.
— К кургану, ваше величество, чтобы с возвышения осмотреть окрестности.
— А какие знаки он делал руками?
— Он просит ваше величество остановиться на минуту.
— Хорошо… Но и я сам хочу видеть то, что он увидит, — упрямился Карл.
— Конечно, ваше величество… Но вам неизвестны наши казацкие приемы в подобных случаях.
— А что? Какие приемы?
— Вон изволите видеть…
И Мазепа показал на Орлика. Этот последний, подскакав к кургану, соскочил с лошади, забросил поводья на седельную луку и сам ползком стал взбираться на курган. Все остановились и ждали, что из этого выйдет. Доползши до вершины, Орлик вынул из кармана что-то белое вроде полотенца и накрыл им свою голову.
— Это, ваше величество, чтоб голова не чернела, чтоб издали от снегу нельзя ее было отличить, — пояснил Мазепа.
Несколько минут Орлик оставался в лежачем положении с несколько приподнятою головой. Наконец он сделал какое-то движение, огляделся во все стороны и опять ползком спустился с кургана.
— Что нам скажет почтенный скриба войсковой? — с улыбкой спросил Карл, когда Орлик снова прискакал к группе.
— Я заметил в отдалении нечто вроде отряда, ваше величество, — почтительно отвечал Орлик, как и Мазепа, на хорошем латинском языке.
— Отряд? Тем лучше? — обрадовался неугомонный варяг. — Arma! Arma!..
— Arma virumque cano, ваше величество! — улыбаясь своими серьезными глазами, добавил Орлик.
— О! Это начало Вергилиевой «Энеиды»… Прекрасно, почтенный скриба (Карл любил цитаты из классиков, и Орлик с умыслом сослался на Вергилия)… Вы хорошо владеете языком Цезаря: я не забыл вашей латинской прелиминарной договорной статьи, присланной моему министру графу Пицеру…
Орлик поклонился. Мазепа снова угрюмо молчал, косясь на Карла. Его беспокоило привезенное Орликом известие о появлении какого-то отряда.
— Так прикажете, ваше величество, нам ближе рассмотреть, что это за отряд, — не утерпел он, — может статься, это неприятель.
