Григол Абашидзе - Лашарела
— Нет, учитель, она жена моя на веки вечные: я бы обвенчался с ней, если бы католикос и визири дали свое согласие.
— Церковь не может дать развода для того, чтобы освятить прелюбодеяние, — чуть слышно проговорил Пховец, покачал головой и, удержав вздох, просто, на мирском языке, обратился к царю: — И надо же было тебе, несчастному, полюбить жену слуги твоего!
— Разве любовь умеет рассуждать! Разве не ты сам говорил мне, что слепы глаза влюбленных и глухи их уши?
— И простому человеку негоже поступать так, как поступил ты. А ты царь и отец всем нам, ты не волен следовать за своим сердцем и желаниями…
— Верно, я царь, но я такой же человек, как и все, и желания сердца моего подобны желаниям всех людей.
— Царь не смеет поступать необдуманно, за ним идет вся страна, и он должен выбирать только правильный путь…
— Но чем же тогда царь возвышен над другими, если те, кто ниже его, имеют право поступать так, как велит им сердце?
— Цари не принадлежат себе. Государь — отец и слуга народа. Он до последних дней своих должен печься о благосостоянии отечества, пренебрегая своими желаниями, обуздывая свои страсти. Когда государь поступает иначе, смута и волнения охватывают страну, и он не сможет успокоить ее, ибо волнения и смута посеяны им самим.
Лаша молчал.
— А разве ты не дурно поступил со своим верным слугой Лухуми? — неожиданно спросил Пховец.
— Дурно, отец! — ответил Лаша.
— Если ты желаешь, чтобы при твоем дворе и в твоем царстве был мир, отдай жену мужу ее.
Лилэ подняла голову и испуганно посмотрела на Пховца, потом перевела взгляд на Лашу.
— Я не в силах расстаться с моей возлюбленной супругой, с матерью моего сына, — решительно молвил царь, обнял Лилэ за плечи и привлек к себе.
Пховец бросил испытующий взгляд на них. Вот чета, пребывающая в постоянном страхе быть разлученной. Оба они юны и прекрасны, они словно созданы друг для друга. Но их свел грех, — подумал он и отвел глаза.
— Я бы давно расстался с ней, если бы мог… — добавил царь и, как ребенка, прижал к груди дрожащую Лилэ.
— Без жертв, государь, не бывает любви — ни к женщине, ни к богу, ни к высокому делу. Ты должен или пожертвовать престолом ради любви и благочестиво служить только велению своего сердца, или отказаться от любви во имя служения своему народу.
— Но как я могу поступиться тем или этим? — грустно покачал головой Георгий.
— Тогда в Грузии не утихнет смута, против тебя встанут князья, и народ отвернется от трона, не захочет иметь тебя царем.
— Что же, пусть поступают, как хотят, если не желают считаться с единственным и заветным желанием царя, помазанника божия!
— Это твое последнее слово? — мрачно спросил Пховец.
— Последнее, но не первое, ибо многие визири, князья и вельможи приходили ко мне. И католикос и епископы требовали от меня того же. Думаю, что и ты, учитель, прислан ко мне с тем же от вельмож Грузии.
— Послан я не вельможами, а самим народом. Меня прислали пховцы, жители наших гор, слуги Лашарской святыни, соплеменники твоего бывшего телохранителя Мигриаули. Если ты не вернешь ему жену, все горцы отступятся от престола твоего и будут бороться вместе с Лухуми.
Лаша, подумав, решительно поднял голову.
— И тогда я не расстанусь с Лилэ, если даже против меня восстанут все семь владетельных княжеств Грузии, чтобы свергнуть меня с престола.
— Тогда и меня, твоего наставника, считай врагом своим! Я буду бороться против тебя мечом и словом вместе с народом моим…
— Поступай, как знаешь… — спокойно ответил Лаша Чалхии, гневно глядевшему ему в глаза.
— Ответишь перед богом, когда обрушится на тебя и на сына твоего беда, как на сына Давидова! — Старик, взяв свою котомку и посох, не оглядываясь назад, широким шагом вышел из царских покоев.
Возбужденный Чалхия шел быстро и решительно. Но постепенно он зашагал медленнее, гнев его стихал, к нему возвращалось присущее ему спокойствие.
Он стал восстанавливать в памяти беседу с царем во всех подробностях. На миг он сам себе показался невежественным, грубым аскетом, никогда никого не любившим и ничего не ведающим о чистом, возвышенном союзе двух существ.
Сердцем он хотел даже оправдать своего воспитанника и обвинить себя. Ведь это он обучал Лашу в отрочестве свободе суждений, рассказывал о божественном происхождении земной любви, о вечном влечении друг к другу родственных душ, о любви всемогущей и непреложной, как жизнь и смерть.
Шел Чалхия и думал, что у него не достаточно ни физических, ни духовных сил бороться против царя, охваченного столь великой любовью.
Спускалась ночь. Первая мысль Лилэ, объятой страхом после проклятий старика, его притчи и упоминания о божьей каре, была о сыне.
Мальчика тотчас привели к ней. Она схватила его на руки и прижалась к нему: щечка ребенка показалась ей горячей.
— Ничего, ничего! Набегался царевич, разгорячился, — успокоили ее няньки и мамки.
Они увели мальчика спать.
Царь не говорил Лилэ о решении, принятом дарбази, но она и без него знала обо всем.
После встречи с Чалхией она еще яснее видела опасность, подстерегавшую ее счастье. Тревога за будущее и за судьбу сына, наследника престола, росла в ее душе.
Пропасть между царем и князьями казалась ей теперь еще глубже. А отныне возникла пропасть не только между царем и вельможами, но между ним и народом. И пропасть эта грозила поглотить не только счастье царя, но угрожала гибелью всей стране.
Лилэ лежала, не смыкая глаз, и думала, как спасти сына и царя. Она решила было открыть свое происхождение, поскольку дарбази был против женитьбы царя на простолюдинке. Но, задумавшись, она отвергла это решение. Ведь она последний отпрыск рода, враждовавшего с царями. Всех родичей ее обвинили в измене. Царские вельможи сами расправились с ее дядьями и двоюродными братьями. Владения и все имущество рода Лилэ они поделили между собой. Могли ли они примириться с тем, что она, дочь мятежного эристави, станет царицей Грузии и сын ее наследует престол.
Теперь уже Лилэ проклинала царский двор со всеми вельможами и визирями! Сколько горя и унижений перенесла она в этом дворце, столь любимом Багратидами! Насколько счастливее могла бы она жить вдали от него! Теперь она с радостью отдала бы золотой трон царицы за крестьянскую треногую скамью. Ей хотелось уйти подальше от двора, средоточия вражды между родовитыми князьями, от гнезда сплетен и зависти; не чувствовать надменного взгляда царевны Русудан, высокомерия ее приближенных; скрыться подальше от их злословия.
Лилэ вспомнила о своей прежней жизни. Чего недоставало ей в доме Лухуми? Разве не завидна была ее участь? Но сердце человеческое и впрямь сосуд бездонный. Она не захотела жить спокойной безмятежной жизнью жены воина, награжденного царской милостью, кинулась в водоворот нескончаемых треволнений.
Разве Лухуми был плохим мужем? У него были и слава, и богатство, и мужество. Как беззаветно он любил ее! Все, кто жил в доме Мигриаули, обожали ее, предупреждали каждое ее желание! А ей зачем-то понадобился царский дворец и трон царицы, которым ее все попрекают… Лилэ вспомнила свою несчастную многострадальную мать, всю жизнь мечтавшую о царском троне для дочери. И впервые, задумавшись о своей судьбе, дочь с укором обратилась к памяти матери. Мать постоянно нашептывала Лилэ о том, что она должна увидеть царя и навсегда соединиться с ним.
Пусть Лухуми вернулся с Гандзинской битвы изуродованным, обезображенным, но ведь увечья эти он получил, служа своему отечеству.
Разве другая женщина не гордилась бы перед всем светом отвагой своего мужа, разве он не стал бы в ее глазах еще желаннее и дороже? Да и ей он казался таким в ту ночь, когда она безмятежно дремала на его могучей груди: она считала себя счастливой. Но увы, как раз та ночь и была началом гибели Лилэ и Лухуми. Точно сам нечистый внушил тогда Лилэ эту мысль пригласить в гости царя.
А дальше? Ее втянуло в водоворот, из которого она уже не могла выплыть. Да она и не хотела этого. Любовь к царю одурманила ее. С тех пор как она познала любовь Лаши, она не принадлежала себе, весь смысл ее жизни сосредоточился в этом чувстве… Отказаться от него было труднее, чем от самой жизни.
Лилэ уже раскаивалась в том, что поддалась искушению, уже терзалась при мысли о том, какое несчастье она причинила Лухуми. Но мысль об искуплении греха была свыше ее сил: она не могла представить себе, как она уйдет от Лаши и вернется к Лухуми. Главное в ее жизни — неразлучно быть с Лашой, пусть он даже будет не царь, а нищий. Ее не влекли больше ни блеск придворной жизни, ни царские почести.
Она без колебания взяла бы в руки нищенскую суму и клюку и пошла бы хоть на край света собирать милостыню, только бы Лаша был с нею.
Даже нищей, попрошайкой, мнилось Лилэ, она могла бы быть счастлива со своим мужем и сыном. Никто бы не стал завидовать ее бедности, не оскорблял бы ее и ребенка: не называл ее наложницей, а Датуну ублюдком.
