Конн Иггульден - Боги войны
Юлий подошел к краю площадки и стоял, глядя вдаль. Враг разбит, гнаться за ним нет смысла. Да, диктатор увез печать, но можно разослать из Рима письма, аннулирующие его полномочия. Помпею придется убраться с римской земли вместе с остатками своей конницы. Юлий сделал долгий выдох. Уже который год воюют легионы. Солдатам пора на отдых — он обещал им землю, золото и серебро, чтобы построить хорошие дома в колониях. Часть заработанного в Галлии солдаты получили, но Юлий остался им должен. Ведь они отдали ему все.
По крутой тропинке верхом поднимался Октавиан. Еле живой от усталости, он бодрился под испытующим взглядом Юлия. По лицу, размазывая пыль, струился свежий пот.
— Приказы будут, господин? — спросил Октавиан, салютуя.
Юлий смотрел на горизонт. Вид отсюда открывался на много миль, и никогда Греция не казалась ему такой безбрежной и пустынной, как сейчас, с вершины этого холма.
— Сегодня я останусь, пока не сожгут погибших. — Юлий в полном изнеможении вздохнул. — Завтра отправлюсь за Помпеем. Мне понадобятся экстраординарии, Десятый и Четвертый. А остальные — я перед ними выступлю, и пусть отправляются домой.
Прежде чем ответить, Октавиан проследил за взглядом своего командира.
— Они не захотят вернуться, господин.
Юлий повернулся к нему:
— Я напишу письмо Марку Антонию. Им заплатят, а те, кто захочет, получат обещанную землю. Я выполню все свои обещания.
— Нет, дело не в этом. Люди не захотят вернуться, раз ты продолжаешь воевать. Я слышал их разговоры. Цирон уже просил, чтобы я замолвил за него слово. Они хотят вместе с тобой довести дело до конца.
Юлий вспомнил про обещание, данное дочери. А вдруг, если он убьет Помпея, Юлия его возненавидит? Он представил, как снимает перстень с печатью сената с мертвой руки Помпея. Настанет ли тогда мир? Кто знает. Но пока Юлий не доберется до диктатора, противостоянию не будет конца. Здесь, в Греции, Сулла когда-то пощадил Митридата, и платить за это пришлось кровью римлян.
Юлий потер щеку. Ему хотелось вымыться, переодеться и поесть. Плоть слаба.
— Я поговорю с ними. Их преданность… — Юлий замолчал, не в силах подобрать слова. — Нужно думать о спокойствии Рима, а мы оставили его беззащитным. Я возьму только Десятый, Четвертый и экстраординариев. Передай Цирону — пусть назначит вместо себя старшего трибуна, а сам идет со мной. Думаю, нужно, чтобы те, кто переходил со мною Рубикон, шли вместе до конца.
Юлий улыбнулся, а Октавиан застыл.
— И Брут — тоже, господин? Что прикажешь делать с Брутом?
Улыбка Юлия погасла.
— Возьмем с собой. Положим в повозку. По дороге поправится.
— Господин… — начал Октавиан, но под взглядом Юлия умолк.
— Брут был со мной с самого начала, — произнес Юлий так тихо, что ветер почти заглушил его. — Пусть едет.
Луна заливала равнину слабым призрачным светом; он почти не проникал в палатки, где лежали раненые.
Брут закрыл глаза, мечтая опять провалиться в сон. Руку ему вправили, стянули бинтами ребра, которые сломались, когда на него упал убитый. Если он пытался пошевелиться, боль становилась сильнее. Когда Брут захотел оправиться и попытался сесть, ему пришлось изо всех сил стиснуть зубы, чтобы не кричать. Горшок под кроватью был полон и смердел. Из-за полученных ударов кружилась голова, и Брут весьма смутно помнил, как разговаривал с Юлием после сражения, лежа в грязи, смешанной с кровью. Душа его страдала гораздо сильнее тела.
Рядом кто-то завопил во сне, и Брут вздрогнул. Отчаянно хотелось выйти из душной зловонной палатки на ночной воздух. Он постоянно потел и в минуты просветления понимал, что у него лихорадка. Больной хрипло просил пить, но никто не подходил. Наконец он погрузился в спасительную темноту забытья; прикосновение чьей-то шершавой руки вытащило его из глубокого омута, и Брут застонал.
Вокруг стояли люди, и его сердце сжалось от страха. Брут узнал их. Он воевал вместе с ними в Испании и Галлии и считал своими братьями. Теперь на их лицах была ненависть.
Кто-то нагнулся к Бруту и вложил ему в левую руку маленький холодный нож.
— Если у тебя осталась хоть какая-то честь, ты перережешь себе глотку. — Слова прозвучали как плевок.
Брут ненадолго потерял сознание, а когда очнулся, они по-прежнему стояли рядом и нож по-прежнему лежал между рукой и забинтованными ребрами. Неужели прошло лишь несколько секунд? Ему казалось, миновали часы, хотя гости стояли в тех же позах.
— Не захочет сам — поможем, — хрипло проворчал один из воинов.
Другой кивнул и потянулся за ножом. Брут выругался и попытался отодвинуться от шарящих пальцев — ему не хватило сил. Им овладел страх: он не хотел умереть вот так, в вонючей палатке, и попытался кричать, но во рту пересохло. Брут понял, что нож забрали, и ждал смерти.
— Сначала вложи ему в руку, — услышал он и ощутил, как кто-то раздвигает его ослабшие пальцы.
Среди этого ужаса раздался чей-то новый голос:
— Чем вы тут заняты?
Голос был незнакомый, но посетители сразу отпрянули от постели, а вошедший продолжал сердито кричать, пока они выскакивали мимо него наружу. Брут лежал на спине и прерывисто дышал, не чувствуя ножа в руке. Послышались чьи-то шаги, и он увидел лицо склонившегося над ним центуриона.
— Мне нужен охранник, — прошептал Брут.
— У меня нет лишних людей, — холодно заявил центурион.
Ночь на равнине запылала множеством погребальных костров. Тьма в палатке немного рассеялась, и взгляд центуриона упал на горшок с похлебкой, стоящий на деревянном табурете. Он взял его в руки и сморщился — там плавали какие-то вонючие склизкие ошметки.
— Я скажу, чтобы тебе принесли поесть и чистый ночной горшок, — с отвращением произнес воин. — Это я, так и быть, сделаю.
— Спасибо, — сказал Брут, от боли опуская веки.
— Я твоей благодарности не желаю, — сердито отрезал центурион.
Брут, не открывая глаз, поднял нож:
— Они позабыли здесь вот это.
Центурион хмыкнул.
— Оставь себе. Я слышал, что они говорили. Может, они и правы. Только не их руками и не в мою стражу. Вдруг ты подумаешь, да и сам решишься. Так-то приличнее.
Огромным усилием Брут отшвырнул нож и услышал, как тот упал на земляной пол где-то недалеко. Центурион больше ничего не говорил и вскоре ушел.
Костры трещали несколько часов, солдаты возносили молитвы богам, а потом Брут опять провалился в сон.
На рассвете крики раненых в палатке стали громче. Лекари зашивали, промывали, бинтовали — старались как могли. Потом большинству раненых все равно станет хуже.
Легкий сон Брута прервался от неожиданно наступившей тишины. Он поднял голову и увидел, что в палатке стоит Юлий. Перед консулом стонать не пристало — тех, кто кричал во сне, быстро растолкали.
С огромными усилиями Брут приподнялся. На него без стеснения таращились другие раненые. Чувствуя их неприязнь, Брут решил, что никому не покажет своих страданий. Изо всех сил он сжал челюсти: сломанная рука страшно болела.
Юлий тем временем подходил к каждому раненому, говорил им какие-то слова. Солдаты оставались сидеть гордые и довольные, словно консулу удалось облегчить их муки.
Показалось ли Бруту или на самом деле, когда Юлий приблизился к нему, все вокруг насторожились. Консул Рима подвинул к ложу Брута табурет и тяжело сел.
Глаза Юлия покраснели от дыма, но доспехи на нем сверкали, и рядом с ранеными командующий выглядел свежим и отдохнувшим.
— За тобой тут ухаживают? — спросил Юлий, глядя на бинты, которыми было обмотано израненное тело его друга.
— Цветы и фрукты — каждое утро, — ответил Брут. Он открыл рот, собираясь что-то добавить, но не смог.
В темных глазах, пристально смотревших на Брута, светилось искреннее участие. Поверить в такое трудно, но, видимо, Юлий и вправду простил. У Брута заколотилось сердце, в глазах потемнело. Лихорадка еще не прошла, очень хотелось опять провалиться во тьму. Брут не нашел в себе сил ответить на взгляд Юлия и смотрел куда-то в сторону.
— Почему не убил меня? — прошептал он.
— Ты мой старый друг, — сказал Цезарь, придвигаясь ближе. — Сколько раз ты спасал мою жизнь. Разве я могу отнять твою? Нет.
Брут потряс головой, не в силах постичь друга. Ночью он думал, что умрет от стыда, и жалел, что выкинул нож.
— А все думают — меня нужно убить, — сообщил он, вспоминая о ночных гостях и испорченной еде.
— Они просто не понимают, — отозвался Юлий, и Брут возненавидел его за милосердие.
Каждый римлянин отныне будет знать, как Цезарь пощадил своего друга-предателя. Брут представил, как поэты начнут кропать душещипательные вирши, и ему захотелось плюнуть. Однако, глядя на Цезаря, Брут ничем не выдал своих мыслей. После случившегося придется считать, что под Фарсалом он заново родился. Может быть, удастся сбросить старую кожу и начать жизнь с чистого листа. Стать опять Цезарю другом, но не стремиться быть ему равным. Нет, это невозможно после того, как Юлий простил его, проявив поистине тошнотворное великодушие. Юлий даровал Бруту жизнь, и теперь он не знал, как с этим жить.
