Павел Северный - Ледяной смех
Муравьев четко отрапортовал. Лебедев, придерживая на себе шинель, срываемую порывами ветра, подал Муравьеву руку.
— Ваша фамилия?
— Поручик Вадим Муравьев, ваше превосходительство.
— От имени верховного правителя адмирала Колчака поздравляю вас с чином капитана.
— Благодарю, ваше превосходительство.
— Желаю вам с достоинством нести тяготы вашего военного долга.
Лебедев, коснувшись рукой папахи, приказал адъютанту:
— Запишите данные о капитане.
— Слушаюсь!
Лебедев вошел в вагон.
Адъютант, записав необходимые ему данные о Муравьеве, прощаясь, весело произнес:
— До скорой встречи, капитан Муравьев…
Прошло двадцать минут. Из вагона-салона вышли генералы Каппель и Вержбицкий, следом адмирал Кокшаров.
В окне появился Колчак. Он в форме адмирала, на груди белое пятно Георгиевского креста. Лицо Колчака бледно и хмуро. Взвизгнула пронзительно трель кондукторского свистка. Гудок паровоза, лязг буферов, и поезд плавно тронулся.
Муравьев подал команду. Почетный караул четко звякнул винтовками. Муравьев не спускал взгляда с Колчака так близко он видел его впервые.
Перрон опустел. Муравьев, отпустив караул, увидел Кокшарова, подошел к нему.
— Простились, Владимир Петрович?
— Простился. Адмирал буквально подавлен оставлением Омска.
— Я видел, какой он бледный стоял у окна.
— Переживать поражение ему тягостно. Море приучило его побеждать. Кажется, пришло время и мне с вами проститься, Вадим.
— Ваш поезд уйдет через минут сорок. Слава богу, к нему караул не выводить.
— Сами когда покинете Омск?
— Кажется, в шесть утра.
— Прошу вас, Вадим, беречь жизнь Настеньки. Она достойна этого, да и любит вас искрение. Желаю вам счастья. Хранит вас Христос вместе с дочуркой.
Кокшаров перекрестил Муравьева.
— Я провожу вас до поезда.
— Не надо. Он же на третьем пути, это из-за метели его не видно.
— Разрешите, Владимир Петрович? Ведь встретимся с вами не так скоро.
— Пусть будет по-вашему. Проводите меня до конца перрона.
Пошли медленно и молча. У адмирала на глазах слезы. Перрон кончился.
— Давай, Вадим, поцелуемся.
Обнявшись, трижды поцеловались. Муравьев с наигранной веселостью выкрикнул:
— До скорой встречи, ваше превосходительство.
Кокшаров, ласково глядя на него, промолчал, резко повернувшись, пошел в метельную крутоверть.
Молчаливый уход Кокшарова озадачил Муравьева до озноба. Ему вдруг стало трудно дышать, пересиливая тревожность, крикнул:
— Владимир Петрович!
Не услышав ответа, постоял, всматриваясь в метельную ночную мглу, и пошел к вокзалу.
Кокшаров, расставшись с Муравьевым, не пошел к поезду Осведверха, а свернув в сторону путей, дошел до какого-то строения и, оглядевшись по сторонам, но из-за метели ничего не увидев, расстегнул шинель и достал из кармана браунинг.
Почувствовал во рту горечь. Прислушался к учащенному ритму сердца. Постоял, раздумывая, представил себе лицо Настеньки. Оно показалось ему таким счастливым, что даже прикрыл глаза. Горечь во рту сменила сухость, в ушах беспрерывный звон. Сняв фуражку, Кокшаров перекрестился и, приставив дуло браунинга к груди, нажал гашетку, дернувшись вперед, упал лицом в снег.
Метель продолжала бесноваться.
Ветер обжигал холодом.
Адмирала Кокшарова на родной земле засыпал снег…
***Шел восьмой утренний час. Снегопад приутих, но сильней морозило.
Сиротливо звонил колокол.
По Атаманской шел Прохор Корешков. На правом плече на ремне висела винтовка дулом к земле. Когда ветер распахивал полы шинели, то видно, что на солдате японские башмаки из желтой кожи и такого же цвета обмотки. На груди Корешкова в такт шагов позванивали Георгиевские кресты, приколотые к шинели.
Заметив впереди конный разъезд, Корешков в нерешительности остановился, но решил с дороги перейти на тротуар, оставляя на пушистом снегу четкие следы.
Всадников ехало шестеро. У всех наизготове карабины. Ехавший впереди на гнедом коне в черной папахе с нашитой красной лентой, в кавалерийской шинели, поравнявшись с Корешковым, крикнул:
— Покажись!
Корешков, перескочив канаву, подбежал к всаднику, взяв под козырек. Всадник, опухшими глазами оглядев солдата, безразлично спросил:
— Остался?
— Так точно.
— И погоны от страха не сорвал?
— При них, доказательство налицо, что остался.
— Остался так остался.
— А вы, стало быть, пришли?
— Пришли. Патроны есть?
— Четыре обоймы.
— Три отдай мне.
Корешков достал из карманов шинели четыре обоймы.
— Все берите.
— Не обучай. Сказал три, значит, три.
Всадник взял у солдата три обоймы. Взглянув на них, сунул две в карман, а третью вставил в карабин.
— Может, и на курево богат?
— Японские цигарки водятся.
— Давай, какие есть.
Достав из грудного кармана шинели пачку японских сигарет, Корешков отдал всаднику, тот, понюхав табак, впервые улыбнулся.
— На вкус терпимые?
— Когда махры нет, то будто и ничего. От ихого дыма во рту одна кислость.
— Испробуем, какая такая кислость.
Всадники разъезда, окружив Корешкова, брали из пачки у товарища сигареты и раскуривали.
Возвратив Корешкову полупустую пачку, всадник наставительно сказал:
— Курить можно, но слабоваты. Ты по улицам не больно мотайся. Лучше где пережди. Понимай! Оглядимся, явишься, куда следует. Улица эта Атаманская?
— Она самая.
— Так не мотайся, а то схлопочешь пульку, и выйдет, что зря остался.
Всадники тронулись. Корешков смотрел им вслед. «Ну, погляди, ядрена вошь, обошлись-то вовсе как со своим. А чего удивляюсь? Солдат у всех солдат. А ведь как стращали».
Вернувшись на тротуар, Корешков, не торопясь, дошел до моста через Омь. Издалека доносились пулеметные очереди. Облокотившись на перила моста, солдат раскурил цигарку и смотрел, как подернутый льдом заснеженный Иртыш заволакивал дым от догоравшей пристани, той самой, к которой летом пристал «Товарпар» с Корешковым на борту. На мосту ветер взвихривал бородки поземки, как бы заметая следы ушедших.
Колокол продолжал сиротливо звонить…
Глава пятнадцатая
После взятия Омска Красной Армией прошло одиннадцать дней.
Власть над Сибирью зима приняла с ходу.
Снегопады чередовались со студеностью.
Редкий день не мели метели, переходя в прихваты буранов. Тогда в завываниях и высвистах ошалелого ветра оживало снежное безмолвие, выстилая во всех направлениях холстины шепотливых поземок, переметая дороги и бездорожье взбугренными сугробами, переползающими с места на место.
Снег.
Он лежал плотно, притоптанный ветром под коркой хрустящего наста.
Ветер.
Он носился то с хлестом порывов, валящих с ног, то со скачками заячьего бега.
Стужа.
Она умела постепенно леденить людское сознание звоном чистого воздуха и яркостью звезд.
Первый буран настиг караваны беженских обозов в Барабинской степи возле озера Чаны на берегах реки Омь, когда они внезапно схлестнулись, перемешиваясь, с частями и обозами отступавшей армии.
Воинские части шли и ехали разбродно. Грузовики ревом моторов пугали коней. Походные кухни дымили, растапливая в чанах снег для питьевой воды. На лафетах обыневших пушек сидели окоченевшие солдаты. На розвальнях, укрытых одеялами и брезентами, везли раненых и больных сыпняком, умерших в пути зарывали в сугробы. По обочинам дороги лежали туши павших коней, брошенные сани с пожитками, из сугробов торчали ноги и руки. Это следы тех, кто прошел днем раньше.
Армейские кони, вымотанные перегонами и обезножившие от фронтовой бескормицы, выбиваясь из сил, падали. Солдаты, выпрягая их еще теплые трупы, поминали животных цветастой бранью. Армия останавливала беженские обозы, отнимала у них сытых лошадей, а при сопротивлении применяла оружие, пачкая кровью белизну снегов. Все это творилось в колючем снежном тумане бурана. Ветер, завывая, приглушал голоса людской жизни. Беженцы, спасаясь от армии, двигались по сугробной целине, вверяя свою судьбу ямщикам. Сбиваясь в снежном тумане, путали направление и, плутая, играли со стихией в жмурки и замерзали, а вымотанные кони привозили в селения трупы в ковровых кошевах и в добротной одежде.
Для огромной беженской и армейской массы в селениях не хватало места для обогрева. Буранную стужу отогревали, косматясь пламенем, костры, а люди возле них старались сберечь жизнь.
Человек с ружьем, недавний для беженцев символ покоя, становился единоличным хозяином необходимого ему жизненного положения без желания считаться с положением людей без солдатской шинели.
