Гюг Вестбери - Актея. Последние римляне
Искренне ли они верили, что в огне, тлеющем на жертвеннике, живут души предков Симмаха, знающие судьбу рода, к которому они когда-то принадлежали?
Пока воевода раздумывал над этим, в тишине, царившей в зале, раздался звучный голос консула:
— В силу моей отцовской власти, — медленно и с расстановкой говорил Симмах, — я снимаю с тебя, Галла, бремя обязанностей, с которыми ты родилась на свет, и отдаю под покровительство домашних богов Флавианов, дабы ты отныне была их верной служительницей.
Он замолчал и с минуту смотрел на пламя жертвенника, потом протянул руки и заговорил далее взволнованным голосом:
— В тебе, священный огонь, олицетворение римских добродетелей, покоится последняя надежда приверженцев старого порядка. До тех пор, пока наши матери, жены и дочери будут прибегать к тебе с любовью и верой, до тех пор твоих поклонников не одолеет надменность восточного суеверия. Пылай же вечно, чистый и бессмертный, и будь той таинственной силой, которая объединяет мысли и чувства всех членов семьи одной целью. Будь связующим звеном между нами и душами предков, чтобы мы не забыли о доблестях, которые дали им господство над миром. Свети нам везде за нашей работой — в совете и на поле брани, ибо в настоящее время больше, чем когда-либо, мы нуждаемся в твоем животворящем тепле. Честь тебе и хвала, святой домашний очаг!..
— Честь тебе и хвала! — повторили шепотом несколько десятков голосов.
Первая часть обряда была окончена. А свадьба вместе с торжественным обедом должна произойти в доме Флавианов.
Спустя полчаса, когда на небе засверкала вечерняя звезда, ворота дворца отворились и со двора двинулся свадебный поезд. Шествие открывал сотник городской стражи, ведущий за собой отряд слуг, которые шли тремя рядами мерным шагом регулярного войска. Вслед за ними теснилась многочисленная толпа гостей Симмаха в тогах и с венками на головах. Они шли впереди золоченых носилок Фаусты Авзонии, которая покоилась на пурпурных подушках, покрытая белым покрывалом. Весталку несли восемь черных рабов в красных туниках, а ликтор с пучком розог на плече охранял ее.
Воевода, окруженный предводителями римского гарнизона, сидя на коне, сверху смотрел на жрицу. На головах воинов блестели золоченые шишаки, а шелковые плащи переливались разными красками в мигающем свете факелов.
За главой процессии вилась длинная змея, отливающая яркими цветами. Каждого сенатора несли рабы различных народностей — белые, черные, смуглые: одни в голубых туниках, другие в розовых, зеленых, фиолетовых, желтых, красных, и все с цветами в волосах и на платье.
В самом конце четыре белых коня везли колесницу из слоновой кости, в которой торжественно стояли Симмах с дочерью и зятем. Тут же, за колесницей, шла мать невесты, Рустиниана, неся в руке факел Гименея. Два ряда девиц в белых длинных платьях шли по обеим сторонам молодых.
Поезд замыкала толпа вольноотпущенников и рабов Симмаха.
Буря рукоплесканий и криков радости встретила консула и его гостей. Вдоль Триумфальной улицы блестели тысячи огней, развевалась тоги и плащи. С крыш и подмостков на пышную процессию падал дождь цветов.
— Честь тебе, Симмах, отец отечества! — гремела толпа, подымая высоко кверху факелы.
А консул наклонял голову и благодарил народ за участие в его семейном торжестве.
Правда, то тут, то там из-за угла слышен был свист или насмешливый хохот, но шум толпы покрывал эти зловещие голоса.
Когда миновала первая радость и наступила минута отдыха, тотчас же в вечерней тиши разнесся свадебный гимн. Его пели девицы, окружавшие колесницу молодых, под аккомпанемент флейт. Они пели о любви и счастье у домашнего очага и к каждой строфе прибавляли: «Tatassi! Tatassi!»
Толпа подхватила — это слово, принесенное далеким эхом прошлого. Никто не понимал его значения, но все знали, что когда-то, еще во времена первых царей, оно было вестником свадебного веселья.
Сопровождаемая со всех сторон гулом радостных восклицаний, процессия двигалась по Триумфальной улице к арке Константина, с каждой минутой становилась гуще, так как толпа присоединялась сзади к слугам Симмаха и принимала такое живое участие в торжестве, как будто сама принадлежала к числу его домашних. Языческая чернь тешилась блеском своих вельмож. Глядя на их могущество, она сама чувствовала себя сильной.
— Tatassi! Tatassi! — раздавалось кругом — выше кровель домов и храмов, и дальше, до Латеранского дворца, где римский архиепископ Сириций опечаленно слушал эти зловещие крики.
Уже давно язычники не проявляли себя так всенародно.
В то время как процессия приближалась к Триумфальной арке Константина, со всех сторон вдруг раздались крики и продолжительный свист. Их было так много, что они смутили гармонию свадебной песни и, вторгнувшись в однообразные аккорды гимна, нарушили его серьезную важность.
— Галилеяне! — закричал кто-то в толпе.
— Галилеяне! — подхватил другой, десятый, сотый, и все эти возгласы слились в один мощный крик, дышащий местью.
Потом на несколько мгновений настала тишина, такая томительная и тягостная, какая бывает в лесу перед бурей. В этой тишине раздался громкий голос Симмаха:
— Не обращайте внимания на злобу галилеян! Не расступайтесь! Tatassi! Tatassi!
Но язычники уже не ответили консулу радостным криком. Со всех сторон слышалось:
— Поклонники идолов!
— Поклонники суеверий!
Крыши, зубцы стен, ступени храмов, колонны портиков, казалось, издевались над свадебным поездом, который медленно подвигался вперед.
Когда он миновал амфитеатр, на него сверху посыпался град камней. Один из них попал в голову весталке.
Первым это заметил Винфрид Фабриций. Соскочив с коня, он подбежал к жрице.
— Ты ранена? — спросил он и схватился за ее покрывало.
Но Фауста Авзония придержала покрывало быстрым движением руки. Римский обычай наказывал смертью каждого мужчину, который осмелился бы прикоснуться к весталке. Это право принадлежало только верховному жрецу.
Большие черные глаза весталки с удивлением остановились на воеводе.
Он, догадавшись о причине ее изумления, заговорил быстро, понизив голос:
— Если я нарушаю ваш обычай, то меня оправдывает важность минуты. Я вижу кровь на твоем виске.
Фауста Авзония ответила воеводе за его заботливость благодарным взглядом.
— Рана моя так незначительна, что я ее почти и не чувствую. Не обращай на нее внимания, иначе она могла бы стать причиной большого несчастья.
Когда она это говорила, то в ее густом альтовом голосе слышались мягкие тона.
Но ликтор, который шел около нее, заметил уже рану на ее виске. Он поднял кверху свой пучок и закричал:
— Римляне! Галилеяне оскорбили жрицу Весты.
К ликтору подбежали стражники города.
— Жрицу Весты оскорбили! — повторили несколько голосов.
Слух этот вихрем пролетел по процессии, усиливаясь по пути.
— Оскорбили! Ранили! Убили Фаусту Авзонию! — гремело кругом.
Толпа заколыхалась. Те, кто шел сзади, старались пробиться вперед, силясь добраться до места происшествия. Напрасно сотник старался восстановить порядок, даже сенаторы вышли из носилок и присоединились к толпе.
Тысячи кулаков поднялись кверху, из тысяч грудей вырвался крик мести:
— Галилеян на арену!
— Идолопоклонники! — отвечали христиане, которые толпами наплывали из всех боковых улиц.
Ненависть кипела уже всюду. Язычники сбрасывали тоги, связывающие их движения, христиане заворачивали рукава туник. Женщины и дети подбирали камни и подавали их отцам и мужьям.
Винфрид Фабриций обратился к своим подчиненным и отдал приказ:
— Пусть палатинский отряд восстановит порядок. Остерегаться кровопролития!
Трибуны, пробившись через толпу, понеслись полным галопом к Палатину, а воевода, вынув меч, хотел приблизиться к Авзонии, но дорогу ему преградили клиенты Симмаха и городская стража.
Несколько десятков человек окружили носилки жрицы, защищая к ней доступ.
— Расступиться! — крикнул воевода.
Никто не тронулся с места. Ему отвечал только грозный ропот. Трудно было пустить в ход свою силу.
Винфрид посмотрел на весталку. Она стояла в носилках выпрямившись, с надменно поднятой головой. Кругом нее кипела свалка, скрещивались проклятия, призывы, стоны, а она бестрепетно смотрела на толпу. Фауста казалась еще более бледной, и ее сдвинутые брови образовали почти прямую линию.
— Римлянка! — прошептал Винфрид, смотря исподлобья на Фаусту.
От нее его отделяла высокая и крепкая стена, сложенная из понятий, убеждений и обычаев длинного ряда веков, доступ к ней преграждала религиозная ненависть, взрыва которой он был свидетелем.
Со стороны Палатина уже доносились короткие слова военной команды.
