Юзеф Крашевский - Из семилетней войны
— Имеете что-нибудь еще передать мне?
— Его величество просил насчет гвардии! — повторил генерал.
— Напрасно! Мне жаль его, но я не отпущу… Я не хочу увеличивать его австрийские силы… Передайте мое приветствие королю. Паспорта готовы; пусть он едет в Вроцлав: дорога безопасная и лошади к его услугам.
Беллегарди стоял еще, но Фридрих отвернулся, приподнял свою мятую шляпу и кивнул головой:
— Больше ничего не могу!.. Адью!..
Генерал ушел, вздыхая; король проводил его глазами. Не успел он выйти, как вошел майор Вагенгейм.
— Ваше величество, позвольте мне напомнить о заключенном.
— О каком заключенном?
— О молодом поляке, которого схватили несколько недель тому назад, когда он хотел пробраться из Пирны в Дрезден.
— Тот самый поляк, который так дерзко поступил? — спросил Фридрих.
— При нем ничего не нашли. Кроме того, за все время его заключения мы вполне убедились, что он вовсе не сочувствует саксонцам. Ваше величество были так милостивы, что обещали дать ему свободу, и поэтому я осмеливаюсь ходатайствовать за него.
Фридрих подумал.
— Привести его сюда!..
Вагенгейм ушел; через четверть часа двое солдат привели ободранного Масловского, одетого в старую шубу и в лапти, вместо сапог, без шапки. Он скорее был похож на бродягу, чем на того смеющегося молодого человека, который так равнодушно относился ко всему.
Однако нужда и заключение хотя и сильно изменили его физически, но все-таки не лишили его прежней веселости и гордости, которая иных людей сопровождает даже и на виселицу. Введенный Масловский молча остановился у дверей.
Фридрих посмотрел на него с презрением и спросил:
— Ну, выпостился?
— По милости вашего величества, — коротко ответил Масловский.
— А дрова, господин шляхтич, рубил?.. Господин дворянин!..
— Да, ваше величество.
— А воду носил?
— Да, ваше величество.
— Так знай же в другой раз, что я не люблю надменных ответов, — воскликнул Фридрих и быстро прибавил:
— В военную службу не желаешь поступить?
— Не имею желания.
— Может быть, в саксонскую?
— Ни в прусскую, ни в саксонскую.
— Так в какую же?
— Или у себя на родине, или нигде.
Король промолчал, потом засмеялся и иронически прибавил по-польски: "Не позволяем!"
На бледном лице Масловского выступил румянец.
— Марш! Можете возвращаться в Дрезден или ехать с королем на медведей. Из тебя не выйдет хорошего солдата; если б ты годился мне, то я не спрашивал бы у тебя позволения, и ты стал бы у меня маршировать с карабином…
При этом король поднял палку и повторил: — Марш.
Масловский повернулся к выходу; Вагенгейм поспешно указал ему дорогу, и он вышел в переднюю; там его так поразило одно обстоятельство, что он чуть не вскрикнул от удивления.
В передней стояли два человека, секретари кабинета его величества, одетые в поношенные мундиры, с бумагами под мышкой. Они, видимо ждали, пока их позовут. Один из них, толстенький, маленький, в парике, с локонами за ушами, что-то жевал; пользуясь свободным временем, он засовывал руку в карман, вынимал оттуда что-то съедобное и ел; быстрые движения челюстей доказывали прожорливость этого человека. Второй, стоявший рядом с ним, показался Масловскому знакомым и до того похожим на Симониса, что он остолбенел. Однако по костюму нельзя было этого сказать, хотя по лицу он имел громадное сходство. Посмотрев на Масловского, он не выказал ни малейшим движением, что знает его. Он даже внимательно посмотрел на Масловского, но затем устремил равнодушный взгляд к дверям. Ксаверий все еще стоял, не зная — заговорит он с ним или нет; но майор Вагенгейм повторил приказание короля убираться, если уж позволено, и посоветовал ему отправиться в Кенигштейн к Брюлю, где он наверное получит другое платье.
Пруссаки схватили несчастного Масловского в тот момент, когда он хотел пробраться в Дрезден. Его отвели в главную квартиру, приняв за шпиона, и хотели расстрелять. Но хладнокровие Масловского, присутствие духа, отсутствие каких бы то ни было доказательств и смелые ответы вызвали к нему сочувствие. О нем доложили королю, который велел зачислить его в полк; Масловский протестовал против этого. Приведенный к королю, он заявил, что он польский дворянин; Фридрих презрительно рассмеялся; однако же, благодаря знанию французского языка и больше всего присутствию духа, он настолько расположил короля, что ему предложили одно из двух: рубить дрова и носить воду или надеть мундир. Масловский предпочел первое. Его водили за обозом вместе с другими заключенными, пока его не вызволил майор Вагенгейм.
Ксаверий мог смело похвастаться, что он перенес одно из самых тяжелых испытаний, какие только могут случиться во время войны, и притом вышел победителем. Хладнокровие и веселое расположение духа не покидали его ни на минуту; несмотря на холод и голод, на насмешки со стороны солдат, он был в одном настроении. Надоедавшие ему не могли надивиться его практической философии, мужеству и неустрашимости. Во время битвы под Ловосицем он был в страшном огне и, влезши на воз, равнодушно смотрел на дерущихся, смеялся и аплодировал. Такая храбрость расположила многих в его пользу. Казалось бы, что человек с подобным темпераментом должен бы иметь охоту к военной службе, но Масловский, когда ему вторично предложили надеть прусский мундир, ответил, что предпочитает рубить дрова и носить воду по принуждению, чем добровольно драться за пруссаков.
Вагенгейм часто говорил Фридриху об этой оригинальной личности, и король, в насмешку, называл его "паном не позволяем". Получив свободу, Масловский отправился в Кенигштейн, так как в том рубище, которое было на нем, невозможно было идти в Дрезден. Весь его костюм состоял из грязной старой рубашки, дырявого тулупчика, полотняных шаровар и лаптей без подошв — от них остались одни ремешки. Шапка похожа была на кусок сукна со смутным признаком опушки. Вот все, чем обладал в настоящее время Масловский, если не считать найденного им куска веревки, которой он подпоясался. Несмотря на свою ужасную худобу и бедственное положение, он не прочь был и теперь посмеяться, при каждом удобном случае. Под Ловосицем он разжился плащом, сапогами и еще кое-какими принадлежностями, которые снял с убитого австрийского офицера, но через несколько часов королевская гвардия отняла это у него, считая все это своей собственностью.
Масловский все еще стоял, всматриваясь в этого, воображаемого или действительного, Симониса, который будто не хотел его узнать, как вдруг Вагенгейм снова подошел к нему и шепнул на ухо, чтобы он шел в канцелярию и спросил себе билет на свободный проезд в Кенигштейн.
В то же время он обратился к секретарям и прибавил:
— Напишите кто-нибудь пропуск для этого господина. Первый из них, занятый едою, сделал такое движение, точно
это приказание нужно было сейчас исполнить; однако же в этом движении легко было заметить, что он охотно бы уступил сделать это своему товарищу. Симонис сделал вид, что это приказание к нему не относится, а потому ни один из них не тронулся с места. Теряя терпение, майор указал пальцем на последнего и сказал:
— Не угодно ли вам написать билет…
Масловский до такой степени привык уже играть второстепенную роль, что и теперь не пошел за порог первым. Видимо, недовольный данным ему поручением, Симонис (станем его пока так называть) молча быстро вышел из передней и направился к соседнему дому, где находились военные писаря и личная канцелярия короля. Масловский последовал за ним, но тот шел так поспешно, что поляк никак не мог за ним поспеть.
Было очевидно, что этот человек избегает встречи с освобожденным; это последнее обстоятельство еще больше убеждало Масловского, что это действительно был Симонис. Но какую он мог играть здесь роль: слуги или изменника? — Угадать было трудно. Чтобы избрать последнее, нужно было обладать решительностью, которой Масловский не замечал в нем. Так или иначе, но Симонис стремился к известной цели.
Возможность подобного предположения показалась Масловскому противной, и одна мысль о том вызывала презрение.
Войдя вслед за Симонисом в избу, в которой разместились писаря, Масловский застал там массу народа; шум, гам и духота не давали возможности пробраться вперед. Здесь были солдаты разных полков, какие-то странные оборванцы, арестанты, ксендзы, торговцы, словом, целый базар, а не королевская канцелярия. К столу, за которым сидели писаря, трудно было пробраться. Масловский остановился у дверей, присматриваясь к этой толпе, когда к нему подошел писарь с пером за ухом и позвал в другую комнату, куда уже скрылся Симонис; он сидел, уже за столом, занятый писанием. Именно в этой комнате помещались все секретари королевской канцелярии.
