Владислав Бахревский - Тишайший
Они качались на качелях, царь и царская невеста.
– Тише! – шептала она. – Ах, тише!
Но сама с силой толкала доску ногами и летела вниз, зажмурив глаза. А потом они сидели друг против друга, а качели взлетали и падали, несли их, и они смотрели друг на друга, все смотрели, покуда качели не остановились сами собой. Он спрыгнул первым и подержал доску, чтоб ей было удобно сойти.
Теперь они стояли совсем близко друг от друга, и надо было сделать всего два шага. И он сделал один шаг и услыхал ее быстрое дыхание, увидел ее колючие ресницы, хоть свету было – одна свеча. И он собрался с силами, чтоб сделать другой шаг, но тут вбежала царевна Ирина.
– Постельничий тебя хватился!
– Ах, господи! – оборвалось у Алексея Михайловича сердце, и он, проскочив самое трудное на свете пространство, коснулся неумелыми губами неумелых горячих губ и убежал, счастливый и несказанно гордый.
На завтра было назначено венчание.
5Евфимию Федоровну наряжали в большой царицын наряд. Анна Петровна Хитрово с помощницами старалась.
Ох, тяжел царицын доспех! Каменья все крупные, несть им числа, нашлепки все золотые.
Убирать голову царской невесты Анна Петровна никому не доверила. Каждый волосок натягивала под убрус, как натягивают струны на – гуслях. Все посмеивалась, все приговаривала:
– Терпи, девушка! Терпи, милая! Перетерпишь – царицей станешь.
Евфимия Федоровна качели вчерашние помнила и терпела. Больно ей было, а терпела, да наряд на нее такой надели – не вздохнуть, для крика и воздуха бы не хватило.
Стояла, время потеряв. Кожа на лице и та в тоске была, до того волосы натянули под убрус, что моргнуть нельзя.
Подхватили наконец Евфимию Федоровну под руки, повели. А у нее в голове шумит, в глазах темно, слезы глаза заливают, и моргнуть невозможно.
Отворились двери Золотой палаты, царь от нетерпения и радости поднялся навстречу.
Хитрово с боярынями тут и отпустили Евфимию Федоровну. А она покачнулась и упала.
Морозов так и кинулся на Рафа Всеволожского с кулаками:
– Обманщик! Падучая у дочери! Больную царю в жены хотел подсунуть! – И на колени перед Алексеем Михайловичем: – Прости, государь! Не стерпело сердце!
Евфимию Федоровну унесли.
В тот же день Раф Всеволожский, отец царской невесты, был поднят на дыбу.
– Давно ли испорчена твоя дочь? – упрямо спрашивал Борис Иванович Морозов.
Раф Всеволожский отвечать не захотел и не дал ответа.
Тогда ему прочитали скорый указ: ехать-де тебе, Раф, в Тюмень воеводой вместе с женою Настасьей и сыном Андреем.
Евфимию Федоровну отправили было в монастырь с приказаньем постричь в монахини, но до монастыря царская невеста не доехала. Карету догнал Артамошка Матвеев. Ехать Евфимии Федоровне надлежало с отцом в Тюмень. Государь пожаловал свою невесту постелью и на словах велел передать: платок и кольцо – знаки царского выбора – оставлены Евфимии на память.
Увезли Евфимию Федоровну из терема 12 февраля. 15‑го царь ходил на медведя. 21‑го еще одного медведя осочили. 22‑го, в понедельник, на первый день масленицы, Алексей Михайлович тешился с медведями на псарне…
А между тем было заведено дело о порче царской невесты. Начался сыск виноватых.
Судьба Евфимии Федоровны Всеволожской сложилась печально. Отца ее из Тюмени перевели в Верхотурье, потом в Яранск, а через шесть лет всю их семью отправили в дальнюю касимовскую деревню с наказом касимовскому воеводе – на Москву не пускать.
К Евфимии Федоровне сватались. Много было у нее женихов, но всем она отказала и до конца дней своих берегла дареные платок и кольцо.
ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ
Тоненький как былиночка поводырь слепцов за два года странствий вытянулся, раздался в плечах, на верхней губе пушок потемнел. Сколько ему лет, Саввушка точно не знал, но четырнадцать ему уже давали. Не знал он и дня своего рождения. Матушка поминала, что на Вербное он родился, только Вербное воскресенье и в марте бывает, и в апреле. Одно утешало: родиться в Вербное воскресенье – счастливый знак.
На свое счастье Саввушка надеялся, но оно к нему не торопилось. Сколько дорог прошли с братом по городам и весям, от монастыря к монастырю – не нашли другого брата. Вторая зима была уже на исходе – не нашли.
Вот и теперь покидали они спозаранку очередной монастырь. Помолились, подкормились и опять в путь-дорогу.
– Снег крупчатый, скоро весна! – говорил Саввушка, заглядывая в лицо названому брату. – Недели две еще походим, а там надо где-то ростепель переждать. Весной пройдем по засечным городкам, а летом на Соловки. Чует мое сердце: на Соловках его сыщем. А если уж не на Соловках, значит, в Сибирь ушел. В Сибири не сыскать. В Сибири, говорят, ни конца ни края. На Соловки сходим, и в Москву надо возвертаться. А то, может, пока мы eго ищем, он сам нас ищет. Кому-то на одном месте нужно сидеть, когда потерялись.
Саввушке приходилось говорить за двоих. Брату нравилось, когда Саввушка не молчал.
– Теперь уже веселей! Пораньше стало светать. Вон какая зорька розовая! А холодно что-то нынче. Поддает зимушка, чтоб летом про нее помнили. Ветром так и пронизывает.
Саввушка повернулся лицом к монастырю, храмы издали были маленькие: утром ноги легкие, хорошо шагают.
Покрестился на сверкающие кресты, побежал догонять брата, брат за все два года ни разу лба не перекрестил.
– До Воздвиженского монастыря, братия говорила, верст сорок с гаком, если по дороге, а если напрямик – то вполовину. У леса, говорили, сворачивать надо. Как пойдем-то?
Брат показал рукой на лес.
– Вот я тоже думаю – рискнем! Чего зря ноги бить? А двадцать верст – что? К обеду поспеем. Здешняя братия не больно щедрая. Да и не с чего им щедрыми быть. А Воздвиженский, говорят, старый монастырь. Богатый!
Свернули на тропу с дороги.
Длинная дорога – долгая, но верная, короткая дорога – шалунья. Промахнешься – втрое отшагаешь.
За лесом было поле, за полем овраг, за оврагом еще овраг. Тропку перемело, жилья не видно. Назад вернуться – себя жалко. Наугад идти – и страшно, и тяжко. А все ж полезли целиной. Не пустыня же, чай! Живут же здесь люди! А ветерок сильней да сильней, зашевелились снега, поднялись, полетели. Впору яму в снегу выкопать да и залечь, пока буря угомонится, пока из сил не выбились, головы пока от страха не потеряли.
А брат старший, как бык, снег толчет, силушка немереная. Только и он ложиться начал. Ляжет в снег, отдышится – и опять вперед. Скатились они вдруг куда-то под гору. На лед. То ли река, то ли озеро – не понять, но повеселели. Возле большой воды деревню скорее встретишь. И уже зачернелось что-то сквозь белую пургу, но в тот же самый миг земля ушла из-под ног у Саввушки. Только и успел подумать: «Вот ведь как смерть находят!»
Падал он долго, все летел, летел, и не на что ему было опереться, и все было в тумане – белым-бело. И сколько так продолжалось, он никак не мог сообразить, но знал, что много прошло дней. И подумалось ему: надо собрать силенки да и попытать счастья. И открыл он глаза, чтоб разглядеть землю. И увидел зеленый луг, а на лугу речку, на речке – мельницу. А потом увидал себя. Он был снежинкой и падал на землю с неба.
«Откуда снежинка-то? – испугался он. – Уж, чай, лето! На лугу вон одуванчики распушились. Господи, не растаять бы!»
– Воды! – вскрикнул он и увидал, что лежит в избе.
Изба повернулась раз, другой и стала на месте.
– Слава тебе господи! Ожил!
К постели подошёл круглолицый, лысенький человечек, бороденка – как грядка продранная.
– Здравствуй, дружок! – сказал человечек, поднося к губам мальчика кружку. – Зовут-то тебя как?
– Савва. – Саввушка выпил глоток чистой родниковой воды и заснул.
2И наяву был июнь. Прикатил он на яром коне.
– И сколько же я себя не помнил, дядя Серафим? – спрашивал Саввушка, сидя у мельничного колеса.
– Долго, дружочек. В полынью ты попал, под лед. Твой друг ли, брат ли – немой – спас тебя.
– А где же ой?
– У меня работает, а теперь в монастырь ушел. В Воздвиженский он еще в марте ходил, теперь в Введенский женский монастырь. Это близко. Тут все земли вокруг монастырские.
– А я, дядя Серафим, видел твою мельницу.
– Ты что же – бывал у нас?
– Нет, не бывал… В забытьи видел. Будто бы зеленый луг, на лугу речка, а на речке мельница.
– Не увидал бы – помер. Да ты корешок крепкий, и не такое, думаю, выдюжишь.
– Дядька Серафим, ты уж на меня, бога ради, не сердись… Ты колдун?
Мельник почесал ладонью лысину.
– Правду сказать, и сам не знаю. Все говорят – колдун, все лечиться ко мне идут: кто за корешком, кто за наговором. Как меня дед мой, отец мой учили, так я все и делаю. Коли идут, значит, помогает… А чертей не видал. Я, как все, в Бога верую. Сдается мне, однако, ко мне идут те, кто черному ангелу верит больше, чем светлому. Пошли-ка, отвару тебе дам перед обедом. Вон как тебя ветром колышет!
