Фридрих Клингер - Фауст, его жизнь, деяния и низвержение в ад
П а п а: Сатана, дай мне возможность быть первым. Я — папа, и поэтому за мной право иметь перед ним преимущества.
С а т а н а: Смотрите на этих людей, черти! Смотрите, как они вас позорят! Папа! Все, что ты мог, ты уже совершил, когда упал к ногам моего Левиафана. Фауст, выбирай!..
Фауст вышел вперед. Безмерное отчаяние ужасно исказило призрачную тень его лица… Он… Но кто же осмелится повторить его хулу?!
Дьяволы задрожали, пораженные дерзостью Фауста. За все время существования ада такая глубокая тишина ни разу еще не царила в этом мрачном, страшном царстве вечных страданий и плача. Фауст нарушил молчание и потребовал, чтобы сатана выполнил свое обещание.
С а т а н а: Глупец, как можешь ты ожидать, что я, владыка преисподней, сдержу свое слово, когда повелители земли, за весьма редкими исключениями, не оставили нам примеров верности данному слову, если, конечно, оно не приносило им прибыли. Ты вдвойне глупец! Ведь выгода государства — высший закон и в аду. Ты забыл о том, что ты человек, но не забывай хотя бы, что ты стоишь перед сатаной. Мои дьяволы побледнели от дерзких слов твоих. Даже мой незыблемый, несокрушимый трон закачался, и на один миг мне показалось, что я зашел слишком далеко. Прочь! Само присутствие твое меня беспокоит, — ты доказываешь мне, что человек способен на большее, чем может вынести дьявол. Тащите его в самый страшный закоулок преисподней! Пусть он изнывает там в мрачном одиночестве, вечно видит перед собой свои деяния и помнит мгновение, которое ничем нельзя искупить. Ни одна тень не смеет приблизиться к нему! Иди! Витай один, всеми забытый, между выжженными утесами, в стране, где нет надежды, нет утешения, нет сна. Ты будешь жить только прошлым, только сознанием своего безумия и совершенного греха. Вы, люди, любите разукрашивать свое будущее, давая волю гордости и тщеславной фантазии, но твое будущее будет заполнено одной лишь ужасной мыслью о том, что твое мучительное существование и безысходное, страшное ощущение собственного «я» продлятся вечно. Ты будешь испытывать только одно мучительное чувство, тебе будет доступна только одна мучительная мысль. Наслаждением покажется тебе возможность заменить это бесконечное страдание каким-либо иным. Душу твою вечно будут грызть те самые сомнения, которые терзали тебя на земле, и никогда ты не разгадаешь ни одной из тех загадок, попытка решить которые привела тебя сюда. Это самое мучительное наказание для философа твоего склада, и я приберег его прежде всего для моих учеников. Ад и так уже полон ими, а ты вдобавок щедро рассыпал по земле семена, которые дадут всходы и увеличат население моего царства. Уберите его прочь и приступайте к делу! Возьмите и этого папу, бросьте его в другой угол, — равных им нет в аду.
После этих слов сатаны тень Фауста начала чернеть. Человеческий облик стал исчезать. Мрачная, отвратительная, бесформенно расплывающаяся оболочка покрыла его душу. Фауст еще неистовствовал, — ярость разбрасывала пылающие искры, которые были видны сквозь туманную ткань оболочки и озаряли ее. Он неистовствовал в последний раз.
Левиафан заревел:
— Я снова схвачу его, я отомщу ему за то, что он заставил меня вступить на ненавистную мне землю и пребывать в еще более ненавистной Германии!
И железной рукой схватил он расплывшуюся темную оболочку, в которой находилась душа Фауста. Оттуда раздался такой дикий вопль, что если бы человек услыхал его своими земными ушами, сердце его замерло бы при этом звуке и в тот же миг иссяк бы самый источник его жизни.
Еще слышны были стоны Фауста сквозь потемневшую оболочку, стиснутую в железных руках Левиафана. Так пронесся он мимо воющих грешников, и, услышав эти стоны, грешники впервые почувствовали сострадание к себе подобным и на миг забыли о своих собственных муках. Оболочка темным пятном уносилась все глубже и глубже в бесконечную даль. Потом Левиафан повлек ее через выжженные скалы, и под ним вспыхнула еще тлевшая зола… Он взвился вверх до бронзового свода преисподней и низверг душу Фауста в пропасть. Она погрузилась в пустынную бездну.
Так смело и дерзко взлетает отважная душа исследователя, поднимается до высот понимания необъятного и непостижимого, пока человеческая слабость не подламывает ей крыльев. И тогда, кружась, она низвергается обратно в тьму, чтобы снова пробудиться в отчаянии.
Белиал{108}, надзиратель за осужденными папами, архиепископами, епископами и возведенными в дворянство аббатами, схватил душу Александра. Ее обволакивала смесь отвратительных, противоестественных образов. Это было нечто настолько чудовищное, что когда Белиал пронесся со своей ношей мимо осужденных, уже привыкших к самым страшным видениям, они в страхе заметались и нырнули с головой в пылающее зловонное болото.
После того как Фауст и папа исчезли, сатана сказал, улыбаясь:
— Вот каковы люди! А когда они хотят изобразить какую-нибудь мерзость, то рисуют дьявола. Ну так мы отомстим им. Когда нам понадобится изобразить существо самое смешное и самое суетное, самое наглое и самое гордое, самое подлое, жестокое, трусливое, извращенное и неблагодарное — словом, самое постыдное и жалкое существо во всем огромном мире, мы будем рисовать человека! А впрочем, нужно ли это? Разве он сам изо всех сил и без устали не старается создать свое собственное изображение, посвящая Этому все свои деяния и подвиги, мысли и песни, мечты, грезы и сны? И разве он не вводит нас в заблуждение, не сбивает с толку сердца простодушных, именующих себя мудрыми и добрыми? Но я не могу не воздать должного искусному художнику: изображение человека, которое из века в век становится все отвратительнее, чрезвычайно похоже на оригинал. И так как человек будет становиться все безобразнее, а художник и дальше трудиться неустанно, то я вполне уверен, что в конце концов перед нами окажется самый совершенный, непревзойденный по своей редкости идеал. Слушайте меня. Сравните величие их мышления с низостью чувственных действий! Так называемое «подобие» думает, что оно и теперь еще похоже на своего творца, и полагает, что еще больше уподобится ему благодаря дерзновенным успехам своих действий и своего мышления, или, как оно говорит, благодаря врожденному стремлению к совершенствованию. Подумайте только: у него хватает наглости писать для себя историю им же самим (его действиями, его мышлением) облагороженного человечества. И сыны праха, сердце и ум которых поражены страшными явлениями их так называемого нравственного мира, любуются этой картиной, созданной лестью и обманом, гордостью, разгоряченной фантазией и честолюбием беспомощного сочинителя… и предают забвению уроки, которые они получили от последствий их собственного безумия и собственных преступлений. Они надеются, что все их безумные деяния, все их преступления приведут в конце концов к великой и ослепительной цели — возвысят и облагородят их род! Даже простодушные, или, как они у них называются, мудрые и добрые, из которых каждый в отдельности, может быть, и достигает этой цели, должны поддаваться общему заблуждению, чтобы не оказаться в дураках перед лицом неприкрашенной, строгой истины. Так алхимик, после бесплодных попыток превратить в золото любые вещества, какие только есть на земле, успокаивается в конце концов у своего горнила над плавильником, наполненным его собственными экскрементами.
Эпилог
Итак, пусть каждый исполнится терпения, и пусть никто не дерзает, жертвуя своим покоем на земле, проникнуть в тайны, которые человеческий дух не может и не должен постичь. И пусть никто не судит, ибо никому не дано права суда. Сдерживай свои горячие порывы, когда события в мире нравственном возмущают твое сердце и приводят в замешательство твой ум. Страшись выносить приговор, ибо ты не знаешь, как и откуда они идут и чем завершатся для того, кто их вызвал. Дух человека бродит во тьме, он сам для себя загадка. Живи в надежде когда-нибудь увидеть свет, и благо тому, кто именно так влачит свои дни: только он один одержит победу, потому что все находится во власти предвечного, который именно этим хотел испытать человека и дал ему силу на это испытание. Истинный мудрец это понимает и покорно ждет своей участи. У меня были добрые намерения, когда я задумал эту книгу. Но человек, пишущий книгу. находится в таком же положении, как тот, кто производит на свет ребенка: ни один из них не ведает, какие плоды принесет его поросль, и правильно говорит пословица: что с воза упало, то пропало. Впрочем, я искренне желаю: немецким авторам — честных издателей, издателям — хорошего сбыта книги, публике — побольше денег и терпения (ее вкус слишком часто только мешал бы коммерции). А всему духовенству — поменьше терпимости и знаний. Особенно желаю я некоторым лицам из протестантского духовенства отказаться от лютеранства и кальвинизма{109} ради гораздо более плотского папизма, что пошло бы им особенно на пользу. Тем самым они снова придадут устойчивость шатающимся колоннам этого столь полезного духовенству здания и сами вскоре, конечно, станут совсем иными людьми в государстве. Точно так же можно наверняка не сомневаться в том, что главный поборник сего благочестивого начинания, фантазер из ***{110} станет первым святым нового римского календаря. Разве сможет изгнанный Пий VI{111} сделать для него меньше, чем сделали мудрые предки Пия для великого Лойолы?{112} Его ученики и ученицы уже давно видят святое сияние, которое, словно электрические искры, излучает разгоряченный мозг Этого фантазера, и охотно возьмут на себя издержки, чтобы заставить дьявола молчать на суде. А для того чтобы было возможно быстрее осуществить это выгодное дело, явился один пламенный человек из ***{113}, который уже совершает первое необходимое чудо. Подобно новому Моисею, он напускает плотный, черный мрак и развращающую заразу на королевский город ***{114}, чтобы тупым невежеством и чумным воздухом задушить и убить тонкое, язвительное, аттическое остроумие этого города, его здравый ум, враждебный фанатизму. И для того, чтобы это подлинное чудо свершилось, он быстро собрался в путь, опасаясь, как бы судьба, пригрозившая ему, что некие злые, черные духи могут его там опередить, не лишила его ожидаемой славы. Если бы ему это удалось, он ударил бы по могилам иезуитов, воскресил бы лежащих в них мертвецов и запел бы гимн победы над человеческим разумом. Философам я желаю, чтобы им удалось победить своего величайшего противника, всесокрушающего Канта{115}, для того чтобы с их кафедры вечно могла греметь метафизическая бессмыслица. Государям — побольше строгости, большего искусства в систематическом грабеже подданных и сдирании с них шкуры. Немцам — самой жестокой ненависти к свободе и нежнейшей любви к рабству, а немкам я желаю, чтобы они с таким же удовольствием рожали, с каким, говорят, они зачинают. Настанет прекрасное, счастливое время! У наших великих государей, милосердных архиепископов, возведенных в княжеское достоинство аббатов, родовитых имперских графов, баронов, рыцарей и у богоугодных монастырей нашего отечества не будет недостатка в орудиях, которые можно употреблять во зло, в солдатах, которыми можно торговать, в губках, которые можно выжимать, и в подданных, с которых можно драть шкуру. А о том, чтобы долготерпение не лопнуло, будут заботиться их приспешники, их визири, их духовенство, советники и весь благородный цех писателей вместе с журналистами. Напрасно взывают некоторые благородные люди: «Облегчите, братья, своих вьючных животных, если вы не хотите, чтобы они однажды сбросили ношу насильно и погребли бы вас под ней!» Уважаемые господа знают от своих советников, что нет на земле животного, которое страдало бы более покорно и несло более мужественно свою ношу, чем это делают достопочтенный осел и искренний, благонравный немец.
