Валентин Пикуль - На задворках Великой империи. Книга первая: Плевелы
– Кобзев? Ну и не стесняйтесь…
– Господин Кобзев, – продолжал полицмейстер, осмелев, – он, ваше сиятельство, все в пику говорил господину Штромбергу, и… очень уж рискованно говорил!
– Что же именно?
– Штромберг, тот больше на частников валил. А господин Кобзев осмелился коснуться власти… царя!
Сергей Яковлевич вдруг почувствовал, как нарастает в нем негодование. Очень спокойно он спросил:
– Чем закончился митинг?
– Избили, – ответил Чиколини.
– Штромберга?
– Как можно? Конечно же – Кобзева.
– Вот и хорошо… – сказал Мышецкий, отпуская Чиколини.
Решил идти напролом. Иван Степанович был вызван им вроде бы по делу о поселенцах.
И старик не замедлил явиться.
– Если бы я, – начал Мышецкнй холодно, – оставался лишь частным лицом, то я, пожалуй, не стал бы обращать внимания на ваши выпады противу существующей власти. Но я облечен доверием этой власти и обязан стоять на страже ее интересов и ее порядков.
– И я, князь, – ответил Кобзев, – как частное лицо, мирюсь с тем, что вы поддерживаете порядок, моему разумению не свойственный…
– Однако, – перебил его Мышецкий, – даже по праву частного лица я могу иметь к вам, господин Кобзев, или Криштофович, как вам больше нравится, некоторые претензии.
– Прошу высказать их, – согласился Иван Степанович.
Вице-губернатор прошелся вдоль скрипучей половицы, по которой столь часто он заставлял ходить Огурцова.
– Нет! – громко выговорил он. – Не за тем я привез вас в Уренскую губернию, чтобы вы позволяли себе бунтовать рабочих. Лучше подумайте о своей старости, о своей жизни, загубленной на этапах… Успокойте свои помыслы! Россия – это слишком сложный организм, и права новой России можно обсуждать где угодно – только не на мясных бойнях.
Иван Степанович начал заматывать шарф на шее:
– Позвольте заметить…
– Нет. Вы знаете сами, что я человек прогрессивных взглядов, и я еще никогда не боялся говорить с вами свободно на темы о конституции… Но я никогда не побегу на бойни, чтобы проповедовать там свои мысли. Мне достаточно одного сознания, что я выработал в себе эти мысли!
Кобзев поднялся, держась за поясницу.
– Я уйду, – сказал он без обиды. – Но хотел бы высказать на прощание, что лично вам, князь, я никогда не желал принести вреда. Косвенно я виноват перед вами, внеся некоторое беспокойство… Но, если бы вы знали, что за гнусная роль у этого зубатовца Штромберга!
Мышецкий не дал ему договорить:
– Так не ввязывайтесь в эту провокацию! Кончится все это тем, что Сущев-Ракуса посадит вас в одну камеру вместе с трехкопеечным демагогом Штромбергом!
– В одну? – хмыкнул Кобзев. – Никогда он не сделает этого. Жандармы лучше вас, князь, разбираются в политической ситуации, и в одну камеру со Штромбергом меня не посадят…
Висок снова заломило тупой болью. Сергей Яковлевич вернулся к столу, навел порядок на нем, что всегда его успокаивало.
– Меня не обучали демагогии, – сказал он, морщась от боли. – Но я знаю закон, и меня хорошо научили пользоваться его статьями, когда это необходимо для спокойствия общества.
Кобзев повернулся к дверям:
– Кому прикажете сдать мои дела?
Сергей Яковлевич впервые в жизни испытал то состояние, про которое в народе говорят, что «глаза на лоб полезли».
– Ну вот, – притих он в растерянности. – Неужели вы оставите меня в этот трудный час? Или вы мстите мне?
Кобзев вздохнул с сожалением:
– Оно и правда, князь, – что вы сделаете-то один? Только и вы оставьте меня… Вам очень не подходит роль, которую во много раз удачнее исполнит полковник Сущев-Ракуса!
2Самое удивительное было то, что капитан Дремлюга все это время стоял за дверью. Однако у жандарма хватило ума сделать вид, будто он ничего не слышал. Святым притворился.
– А-а, господин Криштофович, – сказал Дремлюга, с подчеркнутой вежливостью пропуская мимо себя статистика.
– Садитесь, – сказал Мышецкий жандарму. – Кажется, я вас долго заставил ждать? Извините…
– Совсем нет, – благодушничал жандарм, наблюдая за смущением вице-губернатора. – Я ведь понимаю – у вас мужицкие дела сейчас. А у нас – свои дела.
Мышецкий сразу решил поставить все на свои места.
– Ошибаетесь! – сказал он. – На этот раз мы занимались вашими делами. Я предостерег господина Кобзева от увлечений, которые не должны быть свойственны его почтенному возрасту.
– Да-да, – вяло откликнулся жандарм. – Мы уже знаем, что у Будищевых и на бойнях была потасовка…
Сергей Яковлевич раскурил папиросу, разогнал перед собой табачный дым, чтобы видеть лицо собеседника.
– А вот в депо, – сказал он с умыслом, – демагогия Штромберга не имела успеха! Чем вы объясняете это?
– Не улавливаются, – кратко ответил Дремлюга.
Мышецкий понял, что жандарм страдает при упоминании о рабочих депо, и решил пощадить его до поры до времени:
– Ну ладно. Что там у вас?
Дремлюга обрадованно изложил перед ним суть своего прихода: обвинительное заключение подписано, нет только палача. Есть, правда, один (и весьма толковый) – некий Шурка Чесноков, но его надобно выписывать из Казани. Гонорар палачу – само собой, но вот еще прогоны…
– А он, ваше сиятельство, так зазнался, что теперь только в мягком вагоне ездит, собака этакая!
– Но при чем же здесь я? – спросил Мышецкий. – Мне-то какое дело до вашего Шурки!
– Посодействуйте, – ласково сказал Дремлюга. – Расходы немалые…
Сергей Яковлевич полистал ведомость:
– Странно, что у вас расчеты с агентурой пестрят цифрой «3». Смотрите: тринадцать… двадцать три… Нарочно?
Дремлюга густо хохотнул, и шрам на его лице наполнился бурой кровью:
– Это Аристид Карпыч… Доносы-то он любит, но терпеть не может доносителей. Вот, в память об Иуде, всегда тридцать три сребреника вспомнит!
– Ну и юмор же у вас, – заметил Мышецкий.
– Какой уж есть…
Сергей Яковлевич сдернул с носа пенсне:
– Так что же, собственно, привело вас ко мне?
– Палача надо, ваше сиятельство.
– Глупости! Выпишите этого Шурку, и баста!
– Дополнительные расходы потребны. Потому и беспокоим ваше сиятельство. Ведь Шурка даже пива теперь не пьет…
Мышецкий в раздражении отшвырнул от себя бумаги:
– Слушайте! Иногда надо и постыдиться перед миром… Я столбовой дворянин, а когда был студентом, то премило катался в третьем классе на верхней полке. И, как видите, ничего – от стыда не сгорел!
Дремлюга подсластил княжескую скромность:
– Вы же благородный человек, ваше сиятельство. А Шурка-то из грязи да прямо в князи…
Жандарм понял, что ляпнул лишнее, но было уже поздно.
– Вон! – заорал Мышецкий. – Вон отсюда, мерзавец!..
Ровно через три минуты, весь в мыле, как запаренный конь, прилетел Сущев-Ракуса, сразу заговорил:
– Князь, простите, князь. Ведь он сдуру, не подумав… Уж я учу его, учу. Ей-ей, князь, он и сам испугался… Что угодно просите, князь. Только сердца на нас не имейте. Мы и так несчастные люди! Всюду – презрение. Ежели еще и вы… Князь, простите! Ведь Дремлюга-то плачет…
Мышецкий сумрачно помолчал, потом стал отходить:
– А что, правда, плачет?
– Прикажу – заплачет. Простите, голубчик… а?
– Никогда не видел плачущего жандарма.
– А хотите посмотреть? Пусть попробует не заплакать…
Сергею Яковлевичу это надоело:
– Ну и ладно. А мягкий вагон для вашего Шурки заказывайте сами. Моя фирма таких расходов не учла! Если угодно, можете к Симону Геракловичу обращаться: он комфорт ценит более меня.
В самый разгар этого разговора вошел обеспокоенный Огурцов и доложил, что в присутствие прибыла княгиня. Мышецкий, сразу почуяв неладное, выскочил из кабинета. По лицу Алисы он понял: дома что-то случилось.
– Serge! – кинулась к нему жена. – Только ты… умоляю. Наш мальчик умирает… Спаси, Serge, спаси!
И наступили тяжелые дни. Князь Афанасий был до этого отменно здоров, уже ползал по полу, и вдруг… Мышецкие были растеряны: детских врачей в Уренске не числилось. А другие никак не могли доискаться до причины болезни.
Врачи тоже выглядели конфузно; ребенок все-таки губернаторский, и от его выздоровления зависел их врачебный престиж в провинции. «Кажется, круп, – пожимали врачи плечами, – круп, осложненный дифтеритом, занесенным с улицы…»
– Проклятье, – говорила Алиса. – Зачем ты завез меня в эту варварскую страну? Зачем, зачем… Я просила тебя, чтобы не бывал ты среди прокаженных детей. Зачем ты ездил на это гнусное Свищево поле? Ты не жалеешь меня и сына…
Сергей Яковлевич возразить не мог: если это дифтерит, то несомненно занесенный именно им, с его одеждой, с его дыханием, которое он донес до своего дома от бараков Свищева поля.
С трудом он выпрямился из-под гнета обидных слов:
– Оставь. Я сделаю все…
Борисяк подсказал ему вызвать из Казани профессора Калашникова, который – в ответ на приглашение выехать в Уренск – сразу же запросил тысячу рублей. Сумасшедшие деньги! Мышецкий был вынужден согласиться.
