Эдвард Радзинский - Николай II: жизнь и смерть
Дневник, 31 июля (продолжение):
«Когда он уехал, стрелки из состава караула начали таскать наш багаж в круглую залу. Там уже сидели Бенкендорфы, фрейлины, девушки и люди. Мы ходили взад и вперед, ожидая подачи грузовиков. Секрет о нашем отъезде соблюдался до того, что и моторы и поезд были заказаны после назначенного часа отъезда. Извелись колоссально. Алексею хотелось спать, он то ложился, то вставал, несколько раз происходила фальшивая тревога, надевали пальто, выходили на балкон и снова возвращались в залы. Совсем рассвело, выпили чаю, и, наконец, в 5 с четвертью появился Керенский. И сказал, что можно ехать. Сели в наши два мотора и поехали к Александровской станции. Какая-то кавалерийская часть скакала за нами от самого парка. Красив был восход солнца, при котором мы тронулись в путь… Покинули Царское Село в 6.10 утра».
Пока их везут в двух моторах в наступающем рассвете, зададим себе два вопроса, которые, возможно, и он не раз задавал себе.
Вопрос первый: а что же иностранные родственники? Например, Джорджи Английский, а для всего мира — король Георг, союзник Николая в войне. Который так похож на Ники…
Началось все так понятно… Сразу после ареста английский посол предупредил Временное правительство, что должны быть приняты все меры для обеспечения безопасности Семьи. И Временное правительство с готовностью начало переговоры об отъезде Семьи в Англию. Соглашение было достигнуто уже через несколько дней после их ареста. 23 марта о нем объявили английскому послу. И посол Бьюкенен написал, что «правительство Его Величества и король будут счастливы принять…» и т.д. и т.п.
Да, это было уже в марте, а сейчас самый конец июля… и вместо Англии они едут в Сибирь! Почему? На это есть разные, точнее, кажущиеся разными ответы.
С одной стороны, английский премьер Ллойд-Джордж будет обвинять Временное правительство, которое так и не смогло превозмочь сопротивление Петроградского Совета. А вот другая точка зрения: «Премьер Ллойд-Джордж посоветовал королю Георгу уклониться от приезда Романовых, чтобы ценой жизни своих родственников купить популярность у левой Англии». И это тоже правильно. Ибо и Временное правительство и Англия вели переговоры и выражали всяческие желания и добрые намерения, на самом деле наперед зная, что переговоры эти никогда ни к чему не приведут. Ибо в то время уже состоялся приговор русского общества Царской Семье: была создана Чрезвычайная Комиссия, обвинявшая царя и царицу в измене родине и интересам союзников.
Как же мог Джорджи приютить тех, кого собственная страна собиралась объявить предателями в их общей борьбе? Как же мог выпустить Керенский эту Семью, олицетворявшую «измену» и «проклятый старый режим»? Так что все эти переговоры были еще одной Игрой — в добрые намерения, в успокоение совести.
«Мы искренне надеемся, что у английского правительства нет никакого намерения дать убежище царю и его жене… Это глубоко и справедливо заденет чувства русских, которые вынуждены были устроить большую революцию, потому что их беспрестанно предавали нынешним врагам нашим» — так писала «Дейли телеграф».
После чего по просьбе Георга начались переговоры с Францией о высылке Семьи в Париж. Англия вела эти переговоры, отлично зная, что республиканская Франция никогда на это не согласится.
И еще вопрос. Почему за месяцы их заточения в Царском не было ни одного достоверного заговора, ни одной попытки их освобождения?.. Почему?! Все потому же! Тогда был пик непопулярности Семьи. И были тогда только хвастливые, пьяные разговоры очень молодых офицеров.
4 июля Е.А.Нарышкина, статс-дама императрицы (мадам Зизи — как звала ее Аликс), записала в своем дневнике: «Только что ушла княгиня Палей (жена великого князя Павла Александровича. — Авт.), сообщила по секрету, что группа молодых офицеров составила безумный проект увезти их ночью на автомобиле в один из портов, где будет ждать английский корабль. Нахожусь в несказанной тревоге…»
Почему в тревоге? Почему проект — «безумный»?
Потому что и Зизи и Палей знают: отношение к Семье таково, что не доехать им ни до какого порта — схватят и убьют по дороге. Впрочем, и никакого английского корабля не было и быть не могло.
Только газеты, вечные изобретатели сенсаций, сообщали очередную таинственную новость о готовящемся побеге царской четы — четы изменников. Часто повторялось это слово «измена» в дни их царскосельского (еще идиллического) заточения.
Из дневника Николая, 27 марта:
«После обедни прибыл Керенский и просил ограничить наши встречи (с Аликс.
— Авт.) временем еды и с детьми нам сидеть раздельно… Будто бы ему это нужно для того, чтобы держать в спокойствии знаменитый Совет рабочих и солдатских депутатов. Пришлось подчиниться во избежании какого-нибудь насилия…»
Так заработала Чрезвычайная Комиссия.
Долго она будет заседать. И вместе с ней заседал поэт Александр Блок. Он был секретарем Комиссии и приходил в Петропавловскую крепость записывать допросы.
В эти дни камеры Петропавловской крепости напоминали блестящий прием в Зимнем дворце. Кого только не было здесь — весь петербургский свет переселился в Петропавловку: премьер-министры, директора департаментов, военный министр, главы секретной службы…
По ночам поэт писал в свою записную книжку:
«Куда ты несешься Россия? И от дня и от белой ночи возбуждение как от вина…»
«Манасевич-Мануйлов — омерзительный, малорослый, бритый… Премьер-министр Штюрмер — большая тоскливая развалина, старческие сапоги на резинках… Другой премьер-министр Горемыкин — полный рамолик, о, какой дряхлый — сейчас умрет. Министр внутренних дел знаменитый Протопопов… Военный министр Сухомлинов… Директор Департамента полиции Белецкий — короткие пальцы, жирные руки… лицо маслянистое, слово-охотлив… Особенные глаза — узкие, точно в них слеза стоит — такой постоянный блеск».
Некоторые цитаты из показаний, поразивших Блока и занесенных им в записную книжку: «Николай однолюб, никогда не изменял жене…»
«По убеждению Белецкого, никаких политических масонов никогда не было. За масонов сходили оккультисты…»
И наконец, его запись допроса самой Вырубовой:
«Мы зашли к ней в камеру. Она стояла у кровати, подперев широкое (изуродованное) плечо костылем. Она что-то сделала со своим судном — не то сломала, не то набросала туда бумаги (нынешние заботы вчерашней всесильной Подруги. — Авт.). Говорила все так же беспомощно, просительно косясь на меня. У нее все данные, чтобы быть русской красавицей… Но все чем-то давно и неисправимо искажено, затаскано».
«Беспомощно?» «Просительно?» А в это время беспомощная Аня из Петропавловской крепости умудряется наладить переписку с самой опасной женщиной в России — с ненавидимой всеми императрицей.
«Председатель: — Знали ли вы, что Распутин был развратный и скверный человек?
Вырубова: — Это говорили все. Я лично никогда не видела. Может быть, он при мне боялся? Знал, что я близко стою от двора. Являлись тысячи народа, масса прошений к нему, но я ничего не видела…
— А вы сами политикой никогда не занимались?
— А зачем мне было заниматься политикой?
— Разве вы никогда не устраивали министров?
— Нет.
— Но вы сводили императрицу с министрами!
— Я даю вам честное слово, что никогда ничего подобного…»
И, оглядываясь на все происходившее в камерах, Блок писал:
«Никого нельзя судить. Человек в горе и в унижении становится ребенком. Вспомни Вырубову — она врет по-детски, а как любил ее кто-нибудь. Вспомни, как по-детски смотрел Протопопов… как виноватый мальчишка… Сердце, обливайся слезами жалости ко всему, ко всему. И помни, что никого нельзя судить».
Если бы народ мог тогда повторить это вслед за своим поэтом.
Что же сказала в конце концов Чрезвычайная Комиссия?
Член президиума Комиссии Александр Романов (очередной однофамилец): «Единственно в чем можно было упрекнуть государя — это в неумении разбираться в людях… Всегда легче ввести в заблуждение человека чистого, чем человека дурного, способного на обман. Государь был бесспорно человеком чистым».
Но Комиссия так и не обнародовала этих размышлений о «чистом человеке». Конечно же (как всегда), это было сделано в интересах Семьи, чтобы не раздувать и без того накаленные страсти, не сталкивать правительство с Советом… Просто через месяц им дозволили быть вместе, а Керенский заявил: «Слава Богу, государь невиновен».
Но никто не постарался, чтобы общество это услышало. Повторюсь: слишком непопулярны они были!
Так что из ворот Александровского дворца выехали в моторах и направлялись на станцию — «кровавый царь и его жена — немка, повинные в измене и пролитой крови русского народа». Вот почему Керенский обставляет такой тайной их отъезд — боится ярости толпы, боится, что «массы» и Совет не позволят увезти Семью из Петрограда…
