Лев Толстой - Труайя Анри
В другой раз Николай сказал братьям, что отведет их на Фанфаронову гору. Но желавшие принять участие в экспедиции должны были выполнить определенные условия: встать в угол комнаты и «не думать о белом медведе», «пройти, не оступившись, по щелке между половицами», «в продолжение года не видать зайца – все равно живого, или мертвого, или жареного», поклясться никому не открывать этой тайны. У того, кто пройдет все эти испытания – другие, более сложные, появятся потом, – на вершине горы исполнится одно желание. Мечты на будущее были у всех: Сергей хотел научиться лепить из воска лошадей и кур, Дмитрий – рисовать как настоящий художник большие картины, Лева же, который не знал, что выбрать, сказал, что тоже хотел бы рисовать, но «в малом виде».
Границы этого очарованного мира охраняли покровительствующие божества. Прежде всего, ставшая вместо матери Татьяна Александровна Ергольская, тетушка Toinette, которая любила яснополянских детей, как если бы это были ее собственные. Толстой отметит в своих «Воспоминаниях», что она имела самое большое влияние на его жизнь. «Влияние это было, во-первых, в том, что еще в детстве она научила меня духовному наслаждению любви. Она не словами учила меня этому, а всем существом заражала меня любовью. Я видел, чувствовал, как хорошо ей было любить, и понял счастье любви. Это первое. Второе то, что она научила меня прелести неторопливой, одинокой жизни… Главная прелесть этой жизни была в отсутствии всякой материальной заботы, добрых отношениях ко всем, твердых, несомненно добрых отношениях к ближайшим лицам, которые не могли быть нарушены, и в неторопливости, в несознавании убегающего времени». Левушка любил устроиться позади нее на диване в гостиной, вдыхая запах ее духов и наслаждаясь исходящим от нее теплом, прижаться щекой к ее руке, свисавшей с подлокотника.
Отец, Николай Ильич Толстой, не был так близок к детям. Младшему сыну он казался необычайно элегантным, сильным и веселым. Как прекрасен был граф, когда, выезжая в город, надевал сюртук и узкие панталоны, или когда отправлялся на охоту в окружении борзых, или курил трубку, полузакрыв глаза, с голубоватым облаком дыма над головой. Иногда заходил в комнату к мальчикам, делал наброски на листках бумаги, обменивался несколькими словами по-немецки с Федором Ивановичем и просил своего «пузыря» Льва прочитать что-нибудь из Пушкина – «Прощай, свободная стихия!..» или «Наполеона», рассказывал забавную историю и исчезал, очаровав всех.
Утренние занятия с воспитателем заканчивались быстро, потом можно было бежать в парк, который был так велик, что каждый день дети обнаруживали в нем еще не исследованные уголки. Летом они ловили раков в Воронке, бегали сквозь заросли, ходили смотреть лошадей на конюшню и собак на псарню, собирали грибы и ежевику, болтали с загоревшими, смущающимися крестьянскими детьми. Зимой катались на коньках, играли в снежки. Возвратившись в дом, следовало умыться, привести себя в порядок, сменить одежду и идти в гостиную, где бабушка, тетушка Александра и тетушка Toinette, маленькая Пашенька и Федор Иванович Рёссель ждали появления из кабинета отца, чтобы можно было пройти к столу. Вот, наконец, и он, с радостными, сверкающими, молодыми глазами, сильный, бодрый, «с своей сангвинической красной шеей», в мягких, без каблуков сапогах. Пока отец целовал руку бабушке, распахивалась темно-красная дверь и на пороге появлялся в синем сюртуке дворецкий Фока Демидыч, бывшая вторая скрипка в оркестре старого князя Волконского, и, хмуря брови, хриплым голосом возвещал, что обед подан. Все поднимались: отец давал руку бабушке, за ними следовали тетушки, дети, близкие знакомые, воспитатель… Процессия проходила в зал, где за каждым стулом стояли лакеи, держа тарелку у левой стороны груди. Когда бывали гости, их собственные лакеи вставали у них за спиной и обслуживали их во время еды. На столе скатерть грубого полотна работы своих ткачей, графины с водой, кувшины с квасом, старинные серебряные ложки, ножи и вилки с деревянными ручками, простые стаканы. В буфетной разливали суп, лакеи тем временем разносили положенные к нему пирожки. Разговор оживлялся и уже не прекращался до конца обеда. Николай Ильич с разгоревшимися щеками ел, пил, шутил. Дети то и дело взрывались смехом. Но главной их заботой с самого начала был десерт: оладьи, молочная лапша, хворост, творог со сметаной. Время от времени Лева бросал взгляд на Тихона, бывшего флейтиста в оркестре дедушки. Бледный, тщательно побритый, маленький, он стоял с тарелкой у груди за бабушкой и так пристально следил за разговором хозяев, что иногда глаза его округлялись от удивления, а губы растягивались.
Когда обед был окончен, Тихон приносил хозяину трубку и на цыпочках удалялся. Но немного погодя его можно было увидеть в зеркале, которое отражало уголок отцовского кабинета: он шел прихватить немножко табака из «большой, складывающейся розанчиком кожаной табачницы», которая стояла на столе у Николая Ильича. Это, безусловно, заслуживало хотя бы внушения, но благодушный хозяин лишь улыбался. Благодарный Лева целовал белую отцовскую руку.
В хорошую погоду после полудня отправлялись с тетушками и воспитателями кататься к деревушке Грумант в трех верстах от Ясной Поляны. Линейка с балдахином и фартуком и желтый кабриолет с высокими рессорами тряслись друг за другом по дороге через Заказ. Дети хохотали, пели, лошади поводили ушами. В конце пути их ждала скотница Матрена с черным хлебом, творогом и цельным молоком.
У зимних вечеров было свое очарование. Семья оказывалась запертой в доме, окруженном снегами и тишиной. Потрескивали печки, время текло восхитительно медленно. Разомлевшему от уюта Леве казалось, что нет прекраснее дома, чем тот, где он родился, хотя комфорт здесь был весьма условным: кроме нескольких круглых столиков красного дерева и одного-двух вольтеровских кресел, вся мебель была сделана местными мастерами; единственный признак роскоши – золотые рамы зеркал и картин. Даже детские ботинки шили деревенские сапожники.
Перед тем как уйти спать, младшие желали спокойной ночи старшим и целовали им руку. Если они вели себя хорошо, позволялось провести в гостиной еще некоторое время. Бабушка в чепце с рюшем восседала на диване и раскладывала на столике свой вечный пасьянс. Рядом с ней, в кресле, тульская оружейница в «картушке с патронами», которую она к себе приблизила, пряла и время от времени стучала веретеном о стену, проделав там в конце концов выемку. Одна из тетушек читала вслух, другая вязала или вышивала, отец, покуривая трубку, с отсутствующим видом следил за картами, его борзая Милка, свернувшись на одном из кресел, щурила глаза и зевала.
Когда взрослые наконец велели детям идти спать, всегда оказывался счастливчик, для которого праздник на этом не заканчивался: по семейной традиции, они по очереди проводили ночь у бабушки Пелагеи Николаевны. Попав к ней, Левушка приходил в необыкновенный восторг. Наблюдал, как она, тучная, белая, в ночной кофте и чепце, мыла руки, пуская, чтобы позабавить его, мыльные пузыри. На подоконнике сидел старик Лев Степанович, купленный когда-то князем Волконским за его умение рассказывать сказки. Он был слеп, а потому тоже присутствовал при туалете бабушки. Когда Пелагея Николаевна заканчивала умывание и взбиралась на постель, Лева вскарабкивался на свою, горничная тушила свечи, и лишь в углу комнаты мерцала лампада перед иконами. В ее таинственном свете видна была бабушка, высоко лежавшая на подушках в своем белом чепце словно на снежном троне. Тень ее дрожала на стене. Старик тягучим голосом начинал рассказ:
«У одного владетельного царя был единственный сын…»
Лева не слушал его, завороженный видом бабушки, которая то ли спала, то ли слушала. Иногда сказочник почтительно спрашивал: «Продолжать прикажете?» С высоты постели доносился властный голос: «Продолжайте!» И Лев Степанович говорил, мешая русские былины и сказки Шехерезады. Убаюканный монотонной его речью, мальчик закрывал глаза и уносил с собой в сон лицо старой королевы под чепцом с оборками и лентами.
