Всеволод Соловьев - Вопрос
Онъ и Маша были такъ еще юны и до того жили только настоящей минутой, что имъ ни разу не пришла въ голову мысль о возможности этого и естественности. Но Маша, сразу превратясь въ женщину, отнеслась къ своему новому положенію съ трепетной радостью. Онъ-же колебался, не зналъ, какъ ему быть — радоваться или тревожиться. Онъ чувствовалъ только большую неловкость и сознаніе, что для нихъ наступила теперь совсѣмъ новая жизнь. Прежняя жизнь, до самой этой минуты, была такъ волшебна; какова окажется новая — онъ еще не могъ себѣ представить, а потому былъ склоненъ тосковать по отлетавшемъ снѣ. Впрочемъ, онъ скоро привыкъ. Теперь онъ ждалъ, считая дни — и чѣмъ болѣе приближалось таинственное событіе, тѣмъ сильнѣе возростала его тревога.
Наконецъ, день наступилъ, и наступилъ раньше, чѣмъ его ожидали. Утромъ онъ уѣхалъ на службу, ничего не предполагая, а когда вернулся, часовъ въ пять, — его встрѣтила суета, приготовленія, покровительственный тонъ и успокоительныя слова пожилой особы, которую онъ до того видѣлъ мелькомъ всего раза два, и которая теперь ходила и распоряжалась какъ у себя дома. Маша была на ногахъ, она пришла къ нему въ кабинетъ, нѣжно обняла его, просила не тревожиться, увѣряя, что «Анна Степановна» ручается за благополучный исходъ, старалась казаться веселой.
Но онъ видѣлъ, что Маша его обманываетъ, что сама страшно тревожится и страдаетъ. Руки у нея были холодцы какъ ледъ, а лицо горѣло: выраженіе было такое напряженное, странное.
За обѣдомъ она ничего не могла ѣсть и скоро ушла въ спальню. Онъ пробовалъ остаться и думать о постороннемъ; но не вытерпѣлъ и кинулся къ ней. Она встрѣтила его мучительнымъ стономъ. Прошелъ часъ. Машины стоны все учащались и, наконецъ, превратились въ раздирательные крики.
Матвѣевъ метался изъ комнаты въ комнату, нигдѣ не находя собѣ мѣста. Онъ ежеминутно приставалъ къ «Аннѣ Степановнѣ» все съ одними и тѣми-же вопросами и заставлялъ ее повторять все одно и то-же, успокоиваясь, пока она давала ему объясненія и ободряла его, и снова впадая въ отчаяніе и дѣтскую безпомощность, едва раздавался новый крикъ Маши.
Около полуночи Анна Степановна, нѣсколько встревоженнымъ голосомъ, сказала ему, что слѣдовало-бы послать за докторомъ.
Онъ похолодѣлъ и сразу не могъ произнести звука.
— Какъ?!. Вы находите… есть опасность? — наконецъ, прошепталъ онъ, едва ворочая языкомъ и дрожа всѣмъ тѣломъ.
— Ахъ, Богъ мои, ну чего вы пугаетесь! развѣ я говорю про опасность… я только нахожу присутствіе доктора полезнымъ… для вашего-же спокойствія.
Но онъ заставилъ ее побожиться, что нѣтъ опасности, а когда она, видя, что онъ не отстанетъ — побожилась, онъ сказалъ ей, что не вѣритъ.
— Ну, такъ вотъ что, Александръ Сергѣевичъ, — рѣшительно объявила Анна Степановна. — Дверь въ спальню я запру на ключъ и прошу васъ не входить: вы только мѣшаете мнѣ и тревожите барыньку.
Она, дѣйствительно, заперла дверь на ключъ, а онъ, не смѣя теперь тревожить Машу, слонялся по кабинету и гостиной, ломая руки во время криковъ Маши и ежесекундно глядя на часы.
Докторъ пріѣхалъ уже среди ночи. Матвѣевъ кинулся къ нему; но онъ почти не обратилъ на него вниманія, а перешепнувшись съ Анной Степановной, прошелъ прямо въ спальню.
Матвѣевъ ждалъ — и конца не было этому ожиданію. Онъ былъ теперь совсѣмъ какъ въ чаду. Онъ смутно понималъ, что послали за хлороформомъ. Машины крики, переходившіе то въ визгъ, то въ ужасную хрипоту — доводили его до полнаго изнеможенія. И такъ шли часы. Разсвѣтало.
Наконецъ, докторъ вышелъ — растрепанный, тяжело переводя дыханіе.
Матвѣевъ, съ искаженнымъ до неузнаваемости, совсѣмъ какимъ-то зеленовато-сѣрымъ лицомъ, только жадно, съ ужасомъ и надеждой взглянулъ на него — говорить онъ не могъ, и онъ ждалъ, невыносимо боясь того, что услышитъ.
— Надо было раньше… я сдѣлалъ, что могъ… ребенокъ спасенъ… но, я долженъ сказать, что боюсь за послѣдствія для матери, — проговорилъ докторъ, въ изнеможеніи опускаясь на диванъ.
XI
Матвѣевъ сразу ничего не понялъ. Онъ смутно чувствовалъ только, что надо туда, къ ней — и устремился въ спальню. Пропитанная ѣдкимъ лѣкарственнымъ запахомъ атмосфера охватила его. Онъ слышалъ какіе-то странные, неизвѣстные ему звуки — и не понялъ, что это крикъ его ребенка. Онъ склонился къ кровати и въ полумракѣ занавѣшенной комнаты увидѣлъ Машу — и почти не узналъ ее, до такой степени лицо ея измѣнилось, такое новое было въ немъ выраженіе.
Она съ большимъ усиліемъ подняла къ нему руку и слабо ему улыбнулась.
Говорить она не могла.
Онъ прильнулъ губами къ ея горячей рукѣ, и его наполнило чувство мучительнаго, почти паническаго страха…
«Что такое говорилъ докторъ?! она въ опасности!.. зачѣмъ-же это?.. какая теперь можеть быть опасность?..» — стучало ему въ голову.
Къ это время Анна Степановна поднесла къ нему что-то.
— Съ дочкой поздравляю… поглядите, какая хорошенькая дѣвочка, — сказала она.
Онъ оглянулся на ея голосъ и увидѣлъ, среди полотна, и кружевъ, маленькое, сморщенное, темное подобіе человѣческаго лица и копошившуюся крохотную ручку. Онъ тотчасъ-же отвелъ глаза и даже зажмурилъ ихъ, чтобъ не видѣть: это крохотное существо показалось ему какой-то страшной галлюцинаціей, и ему даже не пришло на мысль, что это «его и ея ребенокъ».
Дверь едва слышно скрипнула, и показался докторъ.
— Волновать ее невозможно… надо сдѣлать все, чтобъ она заснула, — мрачно произнесъ онъ. — Прошу васъ, выйдите…
Матвѣевъ почти безсознательно исполнилъ это требованіе…
Двое сутокъ продолжались страданія Маши. Она умирала отъ послѣдствій нежданной, но неизбѣжной операціи, безъ которой погибла-бы не только она, а и ребенокъ. Всѣ извѣстные доктора перебывали въ домѣ, но дѣлать было нечего — Маша умирала. Одинъ только Матвѣевъ не хотѣлъ понимать этого, не вѣрилъ, не допускалъ возможности.
Онъ не сомкнулъ глазъ и, ужъ никого и ничего не слушая, не отходилъ отъ постели жены, даже пересиливая въ себѣ страхъ и почти отвращеніе, возбуждаемые въ немъ близостью крохотнаго существа, которое то и дѣло кричало.
Машу причастили. Страданія ея какъ-бы стихли. Она лежала неподвижно, и онъ даже не могъ рѣшить — видитъ-ли она его, чувствуетъ-ли его присутствіе. Но онъ все-же не вѣрилъ, что это конецъ, онъ то и дѣло повторялъ себѣ: «когда-же это пройдетъ? когда-же она станетъ поправляться?.. скорѣе, скорѣе!» Безъ этой, упорно вызываемой имъ мысли, онъ не могъ жить…
Проходили минуты. Вдругъ Маша затрепетала и приподняла голову съ подушки.
— Дѣвочку! — шепнула она.
Ребенка поднесли къ ней.
— Возьми, — еще тише, почти однѣми губами, прошептала она.
Ея голова упала на плечо мужа и онъ разслышалъ: «береги ее… береги». Потомъ Машина голова сдѣлалась тяжелой, потомъ, отъ невольнаго его движенія, покачнулась и какъ-то странно упала на подушку.
Онъ долго сидѣлъ неподвижно. Но когда Анна Степановна закрыла Машины глаза и сложила ей крестомъ на груди руки, онъ вдругъ вскочилъ и закричалъ безумнымъ голосомъ:
— Что вы дѣлаете? Лжете вы — она жива! она жива!.. оставьте ее!.. не смѣйте трогать!..
XII
Приступъ совсѣмъ безумнаго отчаянія смѣнился оцѣпенѣніемъ. Въ день похоронъ Маши, Матвѣевъ постороннему человѣку могъ показаться равнодушнымъ. Одъ былъ какъ во снѣ, двигался безсознательно и совсѣмъ не понималъ того, что происходитъ. Даже когда опустили Машинъ гробъ въ могилу, у него не показалось ни слезинки, и желтое, осунувшееся лицо его не измѣнило своего застывшаго, уныло-спокойнаго выраженія. Разсѣянно взялъ онъ горсть земли и бросилъ ее въ могилу.
Когда онъ вернулся долой, у него явилось такое ощущеніе, будто въ груди большой, тяжелый камень, котораго сбросить нѣтъ возможности, такъ что и пытаться нечего. И кромѣ этого ощущенія сильно давящаго камня, въ немъ ничего не было. Весь міръ, все — пропало, потеряло всякій смыслъ,
Анна Степановна принесла ему дѣвочку, пробовала говорить съ нимъ; но онъ совсѣмъ ее не слышалъ, а отъ дѣвочки отвернулся и махнулъ рукою.
— Унесите ее скорѣе!
Дни стали проходитъ за днями. Онъ мало-по-малу вернулся къ своей обычной жизни, отправлялся на службу, составлялъ бумаги, встрѣчался съ людьми, разговаривалъ, даже разсуждалъ. Но ко всѣмъ и ко всему, что онъ дѣлалъ, о чемъ говорилъ и разсуждалъ, — онъ относился съ равнодушіемъ и безучастіемъ. Камень продолжалъ давить его такъ, что онъ иногда почти задыхался. На свою дѣвочку онъ никогда не глядѣлъ, не подходилъ къ ней, а когда слышалъ ея крикъ, то запиралъ двери.
Теперь онъ жилъ и ночевалъ у себя въ кабинетѣ и въ спальню не заглядывалъ.
Онъ получилъ способность по цѣлымъ часамъ проводить въ забытьи, въ полудремотѣ, ни о чемъ не думать и всячески старался развивать въ себѣ эту способность, такъ какъ во время забытья ужасный камень почти не чувствовался. Скоро это забытье иногда стало находить на него и внѣ дома, на службѣ, во время работы или разговора съ кѣмъ-нибудь. Онъ останавливался, но докончивъ фразы, не отвѣчалъ на вопросъ, глядѣлъ прямо въ глаза человѣку — и не видѣлъ его. Сослуживцы и знакомые ужъ толковали о томъ, что съ Матвѣевымъ не ладно, что онъ того и жди совсѣмъ сойдетъ съ ума…
