Милош Кратохвил - Магистр Ян
С них открывался великолепный вид на Прагу. Внизу раскинулись ее каменные города: густо заселенное Старе Место с его домами, расположенными на холмах, в тесном кольце крепостных стен; просторное Нове Место, постепенно спускавшееся к Влтаве, и дальше, за ней, — Мала Страна, доходившая до самых Градчан. Сверху города напоминали волны окаменевшего моря. Казалось, на нем поднимался прибой: острые гребни крыш то возвышались, то плавно опускались. Сурово и гордо насупились фронтоны домов. Над ними вздымались к небу розы каменных ребристых шпилей, башен, часовен, костелов и храмов, легких и узорчатых, как тончайшее кружево. Под кровлями жилищ и храмов, куда не мог проникнуть взгляд молодого камнереза, неистребимо кипел труд. Он воплощал новые формы красоты и мысли в чудесных сводах, пышных порталах, в воздушных арках, в прекрасных статуях нежно улыбавшихся мадонн, в предсмертной агонии распятых, простерших над миром свои страдания, в чеканных фигурах с подсвечниками, в драгоценных кубках, кувшинах, шкатулках, резных ларях и ярких орнаментах стен.
— Всё это — дело наших рук, — улыбнулся камнерез, поворачиваясь к Йире. — Да, наших…
Однажды парень проходил по улице, на которой словно из-под земли вырастал маленький костел, точнее — неуклюжая, сложенная из грубых квадров[6] ротонда с дверью и узкими окнами, похожими, на бойницы. Века не сточили ее камней, не выдробили из них ни одной песчинки. Парень пристально глядел на стены ротонды, сложенные из крупных молочно-желтых сланцевых плит. Ему казалось, что на них до сих пор остались следы сотен рук, которые поднимали и укладывали камень на камень. Уже давно истлели и превратились в прах кости строителей костела, но продолжала жить маленькая крепкая ротонда — чудесное творение человеческих рук.
Глядя на город, парень испытывал тó же чувство, но не знал, как выразить его своему товарищу. Разве он не трудился на радость себе и людям, вырезая из гранита и мрамора образы своих фантазий и грез? И чтó ему за дело до тех, кто нанял его и платил за работу!
Как же выразить словами сокровенные чувства, светлые и ясные, но нелегко постижимые разумом? Только резцом и молотком он сумеет сказать это, и… и у новой химеры будет такая же злая лошадиная голова, как у монаха — торговца индульгенциями.
Молодой камнерез с трудом очнулся от своих грез.
— Ты еще остаешься? — спросил он товарища, пряча свои инструменты за пояс и собираясь уходить.
— Да, сегодня придется работать допоздна! — хмурясь ответил Йира. — Мне надо заплатить остаток долга священнику; он уже напоминал об этом.
Камнерез задержался у лестницы. Ему были известны заботы плотника. У Йиры умер старый отец, и ему не на что похоронить его, а священник требует денег во что бы то ни стало. Но где их взять? Парню не хотелось оставлять товарища наедине с мрачными мыслями, и он, пытаясь отвлечь его, усмехнулся:
— Скверное у нас ремесло, Йира. Мы за пару грошей надрываемся целую неделю, а поп побрызгает покойника святой водой — и наш недельный заработок окажется у него в кармане.
— Фарар[7] запрещал хоронить отца на кладбище, — пробормотал плотник. — Мне как нищему пришлось умолять его повременить с платой. Он согласился подождать неделю. Сегодня я должен рассчитаться с ним полностью. Мне всё еще не хватает полутора грошей. Мы сидим уже на одном хлебе, да и его не вдоволь. Хоть иди по миру.
Что тут скажешь? Камнерез начал спускаться по лестнице, но снова задержался. Теперь плотнику была видна только его голова, — настил словно отрезал ее досками. Голова поглядела на плотника — за настилом мало-помалу темнело.
— Знаешь, Мартин… — опираясь на топор, заговорил Йира шепотом, — не такова божья воля, не такова… Те, кто так говорит и ведет себя, — настоящие антихристы, даже если они посвящены в духовный сан и носят крест на груди. Им следовало бы…
— Я знаю, что нам следовало бы… — засмеялся Мартин. — Отобрать у них мошны. Тогда они ни за что не выживут: в мошну поп прячет свое сердце.
Плотник тесал, уже не скрывая гнева. Суровые слова срывались с его губ в такт ударам топора:
— Золото и грехи… как язва… поразили попов… Оставляя их… без наказания… мы сами грешим.
Мартин понял, что Йира сел на своего конька. Когда он сердится и бранится, ему становится легче. Но молодость звала Мартина вниз. Там, у лесов, его ждала Йоганка, там — ее глаза, ее губы, ее улыбка.
— Верно, Йира!.. — сказал Мартин, весело прощаясь с плотником. — Ты настоящий ученик магистра Яна. Итак, до завтра, до встречи в Вифлееме!
Он спускался вниз, а над его головой равномерно стучал топор.
В трактире «У колокола», на Староместской площади, служанки мыли и украшали окна. Взобравшись на табуретки и скамейки, девушки привязывали к рамам березовые и осиновые ветки. Выше всех стояла Йоганка. Держа в руках зеленые ветки, она погрузила лицо в шелковистую листву. Вдохнув ее сладкий аромат, девушка прикрепила ветки над окном. Йоганка закрыла глаза, и ей почудилось, что она в редком, светлом лесу. Весенний ветер качает стройные стволы молодых берез, шуршит листьями и играет веселыми солнечными пятнами. Йоганка запела:
Сорву я розы, любви цветы.
Мне всех дороже, любимый, ты!..
И песне, и любви нет никакого дела до суеты вокруг. Подруги подхватили песню. Трое бродячих музыкантов, услышав пение, остановились и начали подыгрывать девушкам. Вслед за музыкантами к дому подошли парни. Они отвлекли от работы служанок. Держась за плечи, парни встали в круг и под певучую мелодию волынок и барабана начали двигаться то влево, то вправо.
— Идем с нами, Йоганка!
Йоганка взглянула через плечо на танцующих и улыбнулась:
В круг не мани меня белым платком:
Стану плясать я лишь с милым дружком!
— Значит, ты будешь плясать со мной! — И сильные руки подхватили Йоганку.
— Мартин!
Глаза девушки заблестели. На ее плечо легла рука возлюбленного. Они присоединились к хороводу и закружились вместе со всеми.
— Йоганка!..
Над головами прохожих зазвонили колокола, — в храме окончилась послеобеденная месса, и из него начали выходить молящиеся.
Монах сразу же кинулся к ним, — ему казалось, что они лучше поймут его:
— Милые братья! Слово господне открыло ваши сердца! А теперь — вы сами откройте кошельки. Докажите, что для вас, добрых христиан, спасение души превыше всех мирских благ!
Впереди торжественно шествовал высокий и статный шляхтич. Пурпур, золото и меха свидетельствовали о его богатстве. С холодным равнодушием он смотрел куда-то вперед, не обращая никакого внимания на толпу. Слева от шляхтича шла его супруга в модном бургундском корноуте.[8] От острой верхушки шляпы до земли опускалась тонкая белая вуаль. За ними двигались два роскошно одетых пажа с двумя борзыми на позолоченных цепочках. Повинуясь небрежному кивку вельможи, один из пажей положил на стол маленький мешочек. Толстый монах тотчас же оживился. Высыпав перед собой содержимое мешочка, он быстро пересчитал монеты. Монах с лошадиной головой начал торопливо загребать монеты из-под руки толстяка и ссыпать их в сундук через отверстие в крышке.
— Отпущение грехов на двести дней! На двести дней! — громко кричал монах, обращаясь к толпе, стоявшей у ступенек. — Взгляните на смиренного христианина, отвергшего суетное богатство!
Другой шляхтич, проходивший мимо продавца индульгенций, язвительно ухмыльнулся и сказал своему товарищу:
— Однако святая церковь весьма неравнодушна к нашему суетному богатству. — Он бросил золотую монету к самому носу торговца индульгенциями. — У нее теперь больше деревень и усадеб, чем у нас.
Когда монах выписал святые индульгенции, паж взял их и поспешил за своим господином. Зеваки, столпившиеся у паперти, расступились перед свитой с носилками и оседланным конем. Шляхтянка скрылась за дверками носилок, а «смиренный христианин» вскочил на гнедого коня и бесцеремонно въехал в толпу. Давя друг друга, люди в страхе пятились от конской морды.
Возле монахов остановилось трое богатых горожан — староместский бургомистр и его советники Штумпфнагель и Ганфштенгель. Обрюзгший Штумпфнагель с пренебрежением взглянул на монаха и, вытянув толстый указательный палец с большим перстнем в сторону вельможи, буркнул:
— Сколько дал?
— Две копы, сударь… — услужливо ответил монах. — Две копы!
На низком широком лбу советника от удивления приподнялись брови. Немного подумав, он сунул толстую руку в большую мошну, висевшую у пояса на двух крепких серебряных цепочках, и нарочито громко произнес:
— Возьми три!
Советник гордо посмотрел на толпу и стал следить, правильно ли монах выписывает ему индульгенцию.
