Сири Джеймс - Потерянные мемуары Джейн Остин
Вскоре были отданы необходимые распоряжения. В марте 1807 года мы наконец переехали в арендованный дом на углу Касл-сквер и наняли двух служанок и кухарку. Дом нуждался в некотором ремонте, зато обладал прелестным садом и с одной стороны примыкал к старинной городской стене. Вершина стены, на которую можно было подняться по лестнице, оказалась достаточно широкой для прогулок. Оттуда открывался восхитительный вид на реку с деревянными набережными.
Примерно в то же время, что мы въехали, Фрэнк получил очередное назначение и стал командиром корабля «Сент-Олбанс». Полагаю, брату служило немалым утешением, что, пока он готовил корабль к дальнему плаванию, мы оставались с Мэри, заботясь о ней и ее новорожденной дочери.
Как бы я ни была благодарна за временное пристанище и как бы ни радовалась обществу своей семьи, я вскоре обнаружила, что в столь многочисленной компании, ограниченной рамками одного городского дома, жить довольно тяжело. Особенно это чувствовалось, когда нас посещали гости, как в тот памятный день в конце июня, когда в город прибыл Генри.
Вообразите себе сцену, если желаете: мы ввосьмером собрались в гостиной, расположившись на софе и разномастных креслах. Щеголеватый Генри в светло-коричневом вечернем костюме читал газету. Матушка, Кассандра и Фрэнк, вернувшийся на крестины дочери и наслаждавшийся последними днями жизни дома, усердно плели бахрому для занавесок. Мэри держала на руках малышку Мэри-Джейн, которой исполнилось уже два месяца. Я сидела за маленьким письменным столом красного дерева, отцовским подарком на девятнадцатилетие и самым ценным моим имуществом, и сочиняла письмо.
— Хорошо выглядишь, Фрэнк, для потрепанного непогодой старого морского волка, — насмешливо произнес Генри.
— Потрепанного непогодой, как же, — криво улыбнулась Кассандра. — Наш Фрэнк молод и красив, как всегда.
— Если тут кто-то и потрепан непогодой, так это я! — воскликнула матушка. — Смею заверить, в жизни не видела столь жаркого июня. Я совершенно больна. Не могу спать, в горле и груди печет, и аппетит совершенно пропал.
Поскольку за ужином матушка съела почти половину вареного цыпленка и большой кусок яблочного пирога, я нашла ее заявление весьма неожиданным.
— Очень жаль, что вам нездоровится, мама, — сказала я, оторвав взгляд от письма и подавив зевок, поскольку тоже спала неважно: плач ребенка полночи не давал мне сомкнуть глаз. — Возможно, вам станет легче, если вы приляжете.
— Слишком жарко, чтобы ложиться, — сварливо откликнулась матушка, не отрываясь от вязания, — и я не смею позволить себе ни минутки отдыха, зная, сколько работы еще предстоит.
Матушка была среднего роста, хрупкая и худощавая, с красивыми серыми глазами, темными волосами, еще не утратившими свой цвет, и аристократическим носом, которым весьма гордилась и который имела удовольствие передать своему потомству. Женщина смышленая, живая и яркая, она, однако, страдала рядом расстройств, которые врачам не всегда удавалось распознать.[7]
— Фрэнк, расскажи, как поживает корабль ее величества «Сент-Олбанс»? — осведомился Генри, желая сменить тему.
— Он находится в добром здравии и готов на следующей неделе отправиться к мысу Доброй Надежды, а оттуда дальше, в Китай.
— В Китай! Мы воюем с Китаем? — с тревогой спросила Мэри.
— Нет, дорогая. Наш долг — сопроводить и защитить торговый флот.[8]
— Слава богу. Надеюсь, никаких битв поблизости не случится. Аккуратнее с узлами, дорогой. Узлы надо делать на равном расстоянии, а бахрому — равной длины.
— Мои узлы превосходны, Мэри, — невозмутимо возразил Фрэнк. — Я слышал, в определенных кругах говорят, будто мое умение вязать узлы бесподобно и на этом поприще равных мне во флоте не найти.
— Подобное могла бы сказать разве что твоя матушка, — ответила Мэри.
— И скажу, — гордо подтвердила та. — У Фрэнка всегда были золотые руки, а время, проведенное в море, прекрасно подготовило его к данному занятию.
— Осмелюсь сказать в этой связи, — произнесла я, — что Фрэнк вяжет узлы на бахроме для занавесок лучше всех известных мне мужчин.
Все засмеялись.
— И делает это без всяких неувязок, — хихикнула Марта.
— Я вполне уверена, — добавила матушка, — что в жизни не связывалась с другим столь одаренным мужчиной.
Последовал еще один взрыв веселого смеха, и беседа продолжалась в подобном ключе еще некоторое время, пока я пыталась излить слова на бумагу.
— Чем ты так занята, Джейн? — внезапно спросил Генри. — Надеюсь, это новый роман?
— Нет. Всего лишь письмо к Фанни.
— Ты без конца пишешь письма, — заметила Мэри, нежно покачивая на руках уснувшего ребенка. — По-моему, ты пишешь больше писем, чем все, кого я встречала.
— Сочинение писем — достойное занятие, — парировала я, обмакивая перо в чернильницу. — Полагаю, нет ничего столь приятного, как получение замечательного письма, полного интересных новостей.
Кассандра взглянула поверх бахромы и скупо кивнула.
— Когда мы с Джейн в разлуке, не знаю, что бы я делала без ее постоянных посланий.
— Мне и самой порой приятно усесться за письмо, — вставила матушка, — но, честно говоря, когда выдается свободная минутка, я предпочитаю трудиться на ниве поэзии.
— В детстве мы все обожали ваши стихи, мама, — искренне ответила я.
— Вы подлинный талант, матушка, — добавил Генри, — Особенно хорошо стихотворение, которое вы сочинили в Бате после благополучного выздоровления под присмотром мистера Боуэна.
— О да! — воскликнула Марта.
В тот же миг, поймав взгляд Кассандры, она отложила рукоделие, и обе весело прочли в унисон:
«Из номера четыре почтенная мадам
Никак мне не сдается, крепка не по годам.
Так кто же мне мешает прибрать ее к рукам?» —
Смерть вопрошает в разочаровании.
Что ж, объясню, подруга, в чем мой секрет сокрыт,
Что жить мне помогает и так тебе вредит:
Молитвы мужа, коий меня боготворит,
И дочерей заботы — пусть Небо их хранит,
И Боуэна искусство и внимание.
Последовали смех и череда весьма изящных и заслуженных комплиментов в адрес матушкиного остроумия.
— Ваш брат Джеймс тоже превосходный поэт,[9] — скромно добавила мать.
— Да и поэзия Джейн делает честь имени Остин, — сказал Генри, — но к прозе у нее даже больший талант. Меня безмерно раздражает, что Кросби так и не опубликовал ее книгу «Сьюзен», несмотря на все свои обещания.
— Не понимаю, с какой стати издателю платить хорошие деньги за рукопись, если он так и не взялся ее напечатать, — заметила матушка.
— Очевидно, книга недостаточно хороша, — ответила я.[10]
— Я не согласна, — возразила Марта, — «Сьюзен» весьма занимательна! Хотя я больше всего люблю «Первые впечатления».[11] Я обожаю мистера Дарси и Элизабет и нахожу исключительно несправедливым, что ты позволила мне прочесть их историю всего три раза, к тому же это было так давно!
— Я не могла пойти на такой риск, — улыбнулась я. — Боюсь, еще одно прочтение — и ты украла бы «Первые впечатления», чтобы опубликовать их по памяти.
Марта засмеялась.
— Как будто я на такое способна.
— Эту книгу надо издать, — сказал Генри.
— Папа пытался, — напомнила я, — Рукопись отослали обратно.
— Отослали, не прочитав, — настаивал Генри, — Это говорит не о достоинствах книги, а о лености издателя, который даже не удосужился прочесть труд, отправленный неизвестным священником. Позволь мне представить рукопись. Возможно, нам повезет больше, чем со «Сьюзен».
— Сомневаюсь. Прошло десять лет с тех пор, как я написала «Первые впечатления». Изменился мир, изменились литературные вкусы, изменилась я. Уверена, необходимо многое переделать, прежде чем я сочту книгу готовой.
— А как насчет другого твоего произведения, о двух сестрах, Элинор и Марианне? — поинтересовался Генри. — Как она называлась?
— «Чувство и чувствительность». Это исправленная версия эпистолярного романа. Я не вполне довольна результатом.
— Мне помнится, это миленькая маленькая история, — сказала Кассандра.
— Миленькая маленькая история, — согласилась я, — которая ведет миленькую маленькую тихую жизнь на дне моего ларца с бумагами, где, я уверена, ей самое место.
— Не представляю, Джейн, как ты за столько лет не потеряла свой ларец, — улыбнулась мать. — По-моему, сундучок с самого твоего детства следовал за нами, куда бы мы ни поехали. Помнишь, как мы остановились в Дартфорде на обратном пути из Годмершема и его случайно погрузили в почтовую карету, которая так с ним и уехала? Куда она направлялась?
