Виктор Вучетич - Сиреневый сад
Нырков бросился прямо к нему.
– Слушай, командир!…
Тот удивленно взглянул на Илью, отступил на шаг, тонко звякнув шпорами, и ловко вскинул ладонь к суконной фуражке со звездочкой.
– Командир батальона Лудзанис.
– Послушай, товарищ Лудзанис, помоги ЧК, будь другом, дай взвод твоих ребят. Бунт в домзаке, а у меня народу, сам видишь, раз-два и обчелся. Дай взвод, стрелять не надо. Я просто покажу твоих орлов, и дело с концом. А? Минут на двадцать… Тут, за углом, домзак…
Командир, видно, сразу сообразил, что у него просят. Он остановил Ныркова четким жестом ладони и повернулся к строю солдат. Покачался с пяток на носки, окинул строй взглядом и звонко крикнул, твердо чеканя каждое слово:
– Взводный Фоменко, ко мне!
От правого фланга отделился невысокий рыжеватый крепыш. Слегка приседая на бегу и держа на отлете винтовку, он поспешил к командиру. Подбежал, вытянулся.
– Фоменко явился по вашему приказанию, товарищ командир, – неспешно доложил он.
– Бери взвод, Фоменко, и поступай в распоряжение этот товарищ…
– Нырков, – вставил Илья, – начальник транспортной ЧК. Мне бы только пугануть их… – Он хотел достать документ, но Лудзанис снова остановил его коротким взмахом ладони.
– Товарищ Нырков. Об исполнении доложить.
– Слухаюсь! – Фоменко сделал четкий поворот кругом и, чуть присев, побежал к строю. – Взвод! – кричал он через мгновение. – Напра-аву! Бегом арш! – И побежал за Нырковым, гулко топая по булыжной мостовой.
Неширокий тюремный коридор был перегорожен толстыми прутьями решетки. По ту сторону ее находились камеры. Сейчас все двери камер были открыты, и за решеткой, сотрясая ее, бесновалась озверелая толпа. По эту сторону с винтовками наперевес растерянно переминалась жидкая охрана во главе с Еремеевым, размахивающим наганом и тщетно силящимся перекричать заключенных.
Когда Нырков со своими чекистами и взвод Фоменко ворвались в коридор, сразу заполнив его, крики по ту сторону поубавились. Нырков подошел вплотную к решетке и, перекрывая вопли и грохот, рявкнул:
– Приказываю! Все по камерам!
Из глубины волной снова покатились к нему истошный вой и матерная брань.
– Погодь трошки, товарищ, – Ныркова тронул за плечо взводный Фоменко. – Погодь, – спокойно повторил он. – Колы воны не утихнуть, мы их зараз… – Он прошел вдоль решетки, с усмешкой разглядывая бешеные лица, и, обернувшись к своим солдатам, негромко приказал:
– Взво-од! Ко мне! Слухай мою комару! У две шеренги стройсь!… На ру-у-ку!
Его команда была выполнена четко. И странно, невозможно было перекричать толпу, а спокойная команда оказалась ушатом ледяной воды. Все почти мгновенно стихло.
– Взво-од! – снова, будто нараспев, начал Фоменко. – По гнидам контрреволюции…
С дикими воплями, сминая и расшвыривая тех, кто слабее, толпа отхлынула от решетки и рванулась по камерам.
– К ноге! – спокойно и даже насмешливо скомандовал Фоменко. И дружный треск прикладов по каменным плитам пола поставил точку на этом бунте.
Взволнованный Нырков стянул с головы фуражку и скомканным платком вытер мокрую лысину.
– Еремеев, – позвал он.
Подошел бледный Еремеев с наганом в руке.
– Спрячь пушку. Камеры запереть. – К Ныркову наконец вернулось самообладание. – Выяснить, кто открыл камеры, и выявить зачинщиков. Обо всем доложишь. Немедленно приступай. Все… Пошли, товарищи.
Уже на тюремном дворе он обернулся к шагавшему рядом Фоменко.
– Слышь, взводный, ответь ты мне. Ну а ежели б не угомонилась толпа, чего б мы с тобой делали?
– Це ж бандюки, – застенчиво улыбнулся Фоменко, – воны ж тильки на горло беруть. А як до дила, у штанци накладуть… У менеж гарни хлопцы, у кажного кулак як та кувалда у коваля. Вмажуть – та и копыты вбок.
– Ну спасибо тебе, товарищ Фоменко, – с чувством произнес Нырков и пожал каменную ладонь кузнеца. – Спасибо, хлопцы! – крикнул он, обернувшись к шагающим позади красноармейцам.
Те вразнобой ответили что-то веселое, озорное.
– Взво-од! – строго запел Фоменко. – Подтянись!
Он козырнул Ныркову и, выйдя за ворота, свернул налево, к площади, к своему батальону.
В комнате транспортной ЧК Ныркова ожидал явно знакомый человек. Но вот кто, не мог сразу вспомнить Илья. Искоса поглядывая на утомленного посетителя, он поднял чайник над головой, выпил воды из носика и передал чайник товарищам. «Кто ж это такой? – вспоминал он. – Знакомый ведь, знаю…»
– Баулин я, Илья Иваныч. – Посетитель поднялся со стула. – Из Мишарина.
– А-а! – обрадовался Нырков. – То-то ж смотрю – свой, а кто, убей не вспомню. Видал, что делается? – кивнул он на окно. – Голова кругом идет… – Он достал из кармана носовой платок в крупную красную клетку и промокнул лысину. – Ну рассказывай, с чем пожаловал. Да ну-ка, ребята, давай по местам. Занимайтесь делом… А ты, Малышев, возьми двоих да ступай сейчас к Еремееву, помоги ему. Будешь нужен, позову.
Комната опустела.
– Я, Илья Иваныч, ночь скакал, – устало заговорил Баулин. Снял очки, протер их подолом косоворотки и снова нацепил на нос. – Письмо привез от Сибирцева. И еще кое-какие документы.
– Виделся с ним? – настороженно спросил Нырков.
– Познакомились… Слух прошел, что беляк скрывается, я и зашел проверить. В общем, познакомились.
– Не трезвонил, кто он да что?
– Побойся бога, Илья Иваныч. За кого же ты меня принимаешь?
– Ну и то дело, – успокоился Нырков. – Рассказывай, как там Миша. Все собирался навестить, да сам видишь, что у нас делается…
– Теперь придется навестить. И срочно. Серьезные обстоятельства появились. На-ка посмотри письмо.
Баулин протянул лист бумаги. Нырков аккуратно взял его, прочитав, сложил, снова развернул, пробежал глазами несколько строк. Потом отвернулся к окну и застыл так, только пальцы барабанили по столу какой-то марш.
– Поп, значит? – пробормотал он. – Святой отец… Наконец-то… Я так понимаю, что по-пустому не стал бы Михаил тревогу бить. Не стал бы, нет… Как обстановка в селе?
Баулин неопределенно пожал плечами.
– Ну сила хоть есть какая на случай чего?
– Да что ты спрашиваешь, Илья Иваныч? – раздраженно ответил Баулин. – Сам ведь знаешь: каждый винтарь на счету.
– Ну а люди, люди-то? Мужики как? Можно положиться?
– На кого можно, а на кого и нет. – Баулин словно старался уйти от прямого ответа. – Как везде…
– Везде вон какие резолюции принимают: «Долой бандитов! Долой Антонова!»
– Резолюции и у нас принимают. Вот привез, смотри. – Баулин вытащил из кармана пачку исписанных листков. – Польза от этих резолюций…
– Ты знаешь кто, Баулин? – вскипел Нырков. – Ты плохой партиец. Каша ты! Кисель! Меньшевики тебе приятели!
– Ты меня, Илья Иваныч, не трожь, – с обидой заговорил Баулин. – Я за мой партийный билет не кашу ел с маслом! И не кисели хлебал! Я кровью своей его…
– Брось! – отмахнулся Нырков. – Каким же ты можешь быть партийцем, если своему – собственному делу не веришь? Липовые твои резолюции никому не нужны, хрен им всем цена, ежели мужику наплевать, есть они или их нет. Зачем ты привез их? А вот когда мужик поймет, что твоя резолюция – это его кровное дело, вот тогда не придется тебе пожимать плечами, как меньшевику. Твоя это работа, твоя, Баулин, убедить мужика, доказать ему, как жить дальше. А не плечами пожимать… И еще обиды строить. – Нырков замолчал, отвернувшись к окну, потом решительно взялся за телефонную трубку. – Алё, барышня, давай девятнадцатый!… Еремеев, ну что, тихо у тебя?… То-то. Учись действовать по-революционному… Малышев мой у тебя?… Пришел? С кем он?… Понятно. Давай их обратно ко мне.
К вечеру того же дня Нырков, прихватив с собой продуктов и прикрыв сеном пулемет, вместе с Баулиным выехали в бричке из Козлова и покатили в сторону Моршанска. Малышев и двое чекистов сопровождали их верхами.
Долго ждал Сибирцев прихода отца Павла. Легонько покачиваясь в кресле, он смотрел, как медленно катилось, заворачивая за угол дома, солнце, и за садом, в низине собирался туман, обволакивал кустарник, гасил яркие дневные краски. Потом туман сам собой рассеялся, и между макушек раскидистых высоких лип появился узкий серп зарождающегося месяца.
Наступали сумерки.
Елена Алексеевна вынесла на террасу керосиновую лампу с медными завитушками и надколотым стеклом. Редко зажигали ее: с керосином было туго. Пользовались простой коптилкой, да и то нечасто, ложились, едва темнело.
Вокруг лампы сразу закружились мотыльки, мошки, опаляя крылышки, падали на стол. Вместе с идущей ночью наваливалась плотная до осязания духота.
– Отчего вы не ложитесь? – спросила Елена Алексеевна, зевая и машинально крестя рот.
– Душно. Как перед грозой… Вон, слышите, погромыхивает?
– Да, – согласилась Елена Алексеевна, – дышать буквально нечем. Как себя чувствуете? Не знобит?
