Валерио Манфреди - Тиран
Городские власти, отдавая себе отчет в том, сколь деморализующе подействует на людей вид изгнанников, велели отвести последних на рыночную площадь и разместить под навесом окружающих ее крытых галерей, с тем чтобы без лишнего промедления оказать им первую помощь, предложить еду, воду, чистую одежду. Каждому выдали глиняный черепок с выбитым условным знаком, после чего стали бросать жребий, с целью выяснить, какие семьи предоставят им приют на то время, пока не найдется для них постоянного места.
Дионисий подошел к Арете и сказал:
— Тут вы в безопасности. Этот город могущественен и богат, его стены — самые крепкие во всей Сицилии. У меня в здешних краях есть небольшой дом с огородиком и садом, в котором произрастает миндаль. Я буду рад, если ты и малыш воспользуетесь моим гостеприимством.
— Ты не хочешь дождаться жребия? — спросила Арета.
— Я никогда не жду, — ответил Дионисий. — Жребий слеп, а я никогда не закрываю глаз, даже когда сплю. Так что, ты согласна?
Арета улыбнулась.
— Где это? — поинтересовалась она.
— Вон там. Следуй за мной. — И он двинулся в указанном направлении, держа коня под уздцы. Но именно в это мгновение они услышали вопль:
— Крисс! — И какая-то женщина бросилась им навстречу, продолжая выкрикивать это имя.
Ребенок обернулся, высвободился из рук Ареты и бросился к женщине, голося:
— Мама!
Они обнялись среди площади, на глазах у людей, с умилением глядевших на них.
— Это не первый случай, — сказал Дионисий. — Немало детей, уже записанных в сироты, нашли своих родителей. Кто-то вновь обрел мужей и жен, братьев и сестер. И радость их была столь велика, что они забыли обо всем прочем, чего лишились.
— И все-таки немного жаль, — промолвила Арета. — Я уже начала к нему привязываться. А теперь мне идти к тебе в дом одной? Не знаю, могу ли тебе доверять.
— Конечно, можешь, — ответил Дионисий. — Ты слишком тощая на мой вкус.
Арета взглянула на него, несколько задетая столь грубым выражением. Однако даже насмешливая, вызывающая улыбка Дионисия не смогла ее рассердить. Напротив. Весь его образ очаровывал ее: он был высокорослый, темноволосый, его черные глаза блестели, словно море ночью; под гладкой загорелой кожей угадывались мускулы воина, а на плечах и на тыльных сторонах ладоней просвечивали вздутые голубоватые вены.
Этот юноша помог ее соотечественникам спастись, он первым пришел к ним на помощь, и, если бы правители Сиракуз без промедлений вняли его призывам, — возможно, Селинунт не пал бы.
Селинунт… Само это слово казалось ей особо благозвучным теперь, когда она вкусила горечь изгнания и потеряла все, что считала навеки своим: дом, семью, совсем недавно оставленные игры, подруг, с которыми столько раз она поднималась к храмам акрополя, чтобы принести дары богам, радеющим о процветании города и народа. Она помнила огромную рыночную площадь, заполненную множеством людей и товаров, процессии, прогулки в полях, берега реки, куда она ходила стирать белье с подругами и развешивать его на солнце, чтобы его пронизывали псе ветра, приносившие ароматы маков и пшеницы.
— Есть ли на свете запах, более сладостный, чем запах цветущей пшеницы? — произнесла она, поднимаясь по ступеням, ведущим в верхнюю часть города.
— Какая глупость, — усмехнулся Дионисий. — Пшеница не цветет.
— А вот и цветет, это происходит, когда она еще зеленая, в мае. Цветочки такие маленькие-маленькие, внутри колоса, молочно-белого цвета, но у них такой сладкий запах, что можно принять его за аромат самой весны. Знаешь, как бывает, когда «пахнет весной»? Представь, роз еще нет, а фиалки уже отцвели. Так вот, это и есть запах цветущей пшеницы…
Дионисий взглянул на нее, на сей раз внимательно и почти с нежностью.
— Тебе многое ведомо, янтарноглазая…
— Можешь называть меня Аретой.
— Арета… Откуда ты все это знаешь?
— Я просто внимательно смотрю по сторонам. И сейчас я больше, чем когда-либо, знаю цену сокровищам, окружающим нас, но не замечаемым нами. Как цветение пшеницы… понимаешь?
— Думаю, да. Ты устала?
— Да. Я могу свалиться прямо здесь, на мостовой, и уснуть глубоким сном.
— Тогда тебе лучше уже войти. Вот мой дом.
Дионисий привязал коня к кольцу, выступающему из
стены, открыл калитку и вошел во двор, скрытый под сенью миндального дерева и цветущего граната. Он достал из-под камня ключ и отпер дверь. Вся обстановка была отмечена простотой и суровостью: стол, пара стульев у одной стены, скамья и бадья с терракотовым кувшином для воды — у другой. В глубине, напротив входа, виднелась деревянная лестница, ведшая на второй этаж. Он уложил Арету в единственной спальне и укрыл легким одеялом. Девушка уснула почти сразу, и Дионисий еще некоторое время смотрел на нее в задумчивости. Лошадиное ржание пробудило его от размышлений, и он отправился позаботиться о своем коне.
2
Арета проснулась, и на мгновение ее охватила паника: она не понимала, где находится. Комната утопала в полумраке, снаружи не проникало ни единого звука. Она встала и открыла окно, выходившее во внутренний садик. Взгляда на гранат и миндаль с молодой листвой было достаточно, чтобы все вспомнить. Вероятно, ее сон длился много часов и теперь уже наступал вечер. Увидев бадью с водой и приготовленное для нее платье, Арета испытала впервые за последние дни некоторое облегчение, помылась и переоделась.
Заметив каменные ступени лестницы, ведущей куда-то вверх, она стала подниматься по ней, совершенно бесшумно ступая босыми ногами.
Так она очутилась на балконе второго этажа, и зрелище, представшее ее взору, поразило ее и тронуло: перед ней лежал Акрагант, в домах зажигались первые огни. Справа, вверху, на акрополе виднелся храм Афины и тонкая струйка дыма, вероятно, поднимавшаяся от алтаря. Левее склона холма, образующего берег моря, просматривались другие храмы. Все были раскрашены в яркие цвета, отделаны лепниной и скульптурами, окружены прекраснейшими растениями и садами. Внизу, в долине, шло строительство поистине циклопического здания — святилища, никогда прежде не виданного, высотой своей готового превзойти любое другое творение рук человеческих. Антаблемент[5] покоился на каменных колоссах с фронтоном, украшенным выразительными скульптурными группами, представленными фигурами героев, застывших в напряженных титанических усилиях.
С балкона можно было разглядеть даже городскую стену с часовыми, прогуливавшимися туда-сюда вдоль балюстрады, и равнину, простиравшуюся за стеной в сторону моря, уже окрасившегося в багровые тона. Дальше к западу высились еще два храма, белые от барельефов и скульптур, украшенные позолоченными изображениями на фронтонах и акротериях.
Дионисий, сидя в кресле, тоже любовался пейзажем, расцвеченным последними закатными лучами. Рядом, на шесте навеса, висели его доспехи; щит он прислонил к балконным перилам, рядом стояло копье. Его тело прикрывала лишь грубая хламида; вероятно, он только что искупался, так как, подойдя ближе, Арета совсем не ощутила запаха конского пота, прежде исходившего от него и роднившего его с собственным скакуном.
— Самый красивый город смертных… — произнес Дионисий не оборачиваясь.
Арета не могла понять, как это он умудрился заметить ее присутствие: ведь она поднималась совершенно бесшумно. Но потом подумала, что, вероятно, дело тут в привычке постоянно оставаться настороже даже во время отдыха между походами и сражениями.
— От него трудно оторвать взгляд, он завораживает, — ответила она, продолжая созерцать сказочно прекрасный пейзаж.
— Так назвал его Пиндар в одном из своих стихотворений. Ты знаешь Пиндара?
— Конечно, хоть он и не мой любимый поэт. Лирика нравится мне больше.
— Он сочинил эту оду, чтобы увековечить Ферона, правителя Акраганта, победившего в состязаниях колесниц в ходе Олимпийских игр, семьдесят лет назад.
— Вероятно, ему хорошо заплатили, а потому он не мог сдержать своего восхищения, описывая происходившее событие.
— Какая глупость. Вдохновение нельзя купить ни за какие деньги, а перед тобой сейчас зрелище, не имеющее себе равных ни на Сицилии, ни в целом мире.
— Ты ничего не прощаешь, — промолвила девушка покорно. — Сказать глупость — такое с каждым может случиться. А у меня в сердце до сих пор живет былое величие несчастной моей родины… Ты можешь это понять? Я вижу перед собой вот это чудо и думаю о том, что на месте любимого мною города теперь всего лишь груда развалин.
— Это не навсегда, — ответил Дионисий не оборачиваясь. — Мы вернемся и отстроим его заново.
— Вернемся? Ты ведь не из Селинунта, ты — сиракузец…
— Я сицилиец… сицилийский грек, как и вы, как все остальные — потомки незаконнорожденных греков и варварок. «Полуварварами» кличут нас на так называемой родине-матери. Но посмотри, на что оказались способны полуварвары: взгляни вон на тот храм, что поддерживают кариатиды и атланты, — он выше и больше Парфенона. Взгляни на это рукотворное озеро среди города, в котором отражаются все краски неба, взгляни па-портики, на статуи, на памятники. Наши атлеты заставляли своих соперников с материка-метрополии глотать пыль. Сыновья колонистов победили на Олимпийских играх во всех соревнованиях. Ты знаешь историю Эвенета?
