Андрей Тюнин - Свенельд или Начало государственности
Опять мне выпала долгая дорога, а я был слаб и, что еще печальнее, несвободен. Дело шло к зиме, и чем дальше оказывались мы от Киева, тем сильнее она давала о себе знать. Вскоре морозы, по словам вятичей, стали вообще невиданными: по ночам деревья трещали, и разносимый разреженным воздухом треск раздавался и в лесу, и в полях, занесенных снегом, и даже в жилищах, в которых мы останавливались на ночлег. Волки выходили из леса и, не пытаясь напасть на обоз, поджав хвосты, жалобно выли вслед и вой их, сливаясь с потрескиванием заиндевелых елей, угнетал и без того наши встревоженные души. Только теплые овчинные шубы, меховые накидки и частые остановки у быстро разведенных костров позволяли нам двигаться все дальше и дальше. Иногда мне казалось, что пар от моего дыхания на лету превращался в серебристую изморозь, а я перестаю ощущать закоченевшие члены, но именно в сей миг мы останавливались, и огонь костра помогал мне согреться, а теплая медвежья шкура, пропахшая дымом, накрывала меня с головой до следующей остановки. И кем во время рискованного путешествия я был для русичей: рабом, случайным попутчиком, больным другом?
Наконец, в стране вятичей, когда морозы под весенним солнцем начали нехотя отступать, и все мы приободрились, не сомневаясь, что самое трудное позади, случилось и вовсе невероятное.
До сих пор не могу понять, как в лютые морозы на неспешной реке образовалась эта полынья, и почему именно мои сани, находившиеся в середине обоза, рухнули в нее, и тут же пошли на дно, потянув за собой не издавшего ни звука бедное животное. Вы можете мне не верить, но я выплыл на поверхность и безнадежно, но отчаянно пытался выбраться из замкнутого ледяного круга, обламывая хрупкую кромку полыньи и слабея с каждым бесполезным усилием.
«Держись!» – донеслось до меня и с ближайшей, вовремя затормозившей повозки в мою сторону бросился человек, лишь на мгновение задержавшийся на полпути, чтобы упасть на лед и ползком приблизиться к коварному месту. Я же ни на что не надеялся и ни о чем не думал – просто продолжал из последних сил барахтаться в воде, следя за происходящим словно со стороны.
«Держись!» – снова прохрипел смельчак осипшим голосом, оказавшись уже в проруби вместе со мной и затягивая петлю от предусмотрительно захваченной веревки у меня на поясе. Затем он сам вцепился в веревку обеими руками, отчего чуть не увлек меня под воду, и теперь не прохрипел, а прорычал кому-то из суетящихся около его саней людишек: «Давай!»
Сани стронулись с места, веревка натянулась, как струна на гуслях, и вытянула нас на лед, который не ломался, не трещал и не пугал своей непредсказуемостью.
С нас быстро стянули набухшую и покрывающуюся наледью одежду, голыми уложили под груду мехов, но все равно меня трясло от озноба, и зубы стучали о зубы, словно подкованные копыта лошади о мерзлую землю. И вдруг, молодая женщина, делившая с нами все тяготы зимнего пути, так же разделась до гола и скользнула под меха, обволакивая меня своим горячим, податливым телом. Сладостный неповторяющийся миг между жизнью и смертью заполонил все мое естество. Я чувствовал оживляющее женское дыхание на колючем лице, упругие тяжелые груди питали меня теплом, словно молоком младенца, а кровь в наших переплетенных ногах, казалось, циркулировала по общим артериям и венам. Несколько дней я спал и постоянно ощущал рядом с собой живой целительный источник тепла.
Человеком, который вытащил меня из проруби, оказался не кто иной, как хозяин обоза – Иван, а женщина, отогревшая нас своим телом, была его дочерью, которую он неосмотрительно взял с собой в далекий, но манящий красотой и богатством славный город Киев.
Мергус устал, его рассказ затянулся, а до окончания истории было далеко. Теперь старик спешил, как спешили все сегодня, и мы поняли, что, если он не закончит свое повествование, продолжения мы не услышим никогда. Медовый напиток повторно не оживил Мергуса, и его рассказ становился все суше и лаконичнее, и я догадался, что первую часть своей истории он излагал неоднократно, а вторую мы слушаем первыми.
– Двадцать лет я провел в стране вятичей – сначала слугой в доме Ивана, затем его дружинником, а впоследствии, когда он стал княжеским представителем в мерянском Ростове, его первым помощником и доверенным лицом. У меня снова появилась жена, пошли дети – забот хватало, и прошлое постепенно отходило в сторону, уступая место новым привязанностям и новым волнениям. Игра судьбы всегда неподконтрольна здравому смыслу, а теперь она стала непредвиденна вдвойне, поскольку моя жизнь зависела теперь и от жизни Ивана. Земля вятичей не менее сурова, чем у ильменских словен, и обживать ее было не просто, а союз вятичей по сравнению с союзами других племен отличался малочисленностью – может, поэтому и крепче соседской оказалась здесь только-только зародившаяся княжеская власть, а может, глухой лесной край с запозданием воспринимал враждебные отношения между родами и между отдельными группами внутри родов. Так или иначе, правитель вятичей пока больше был озабочен распространением своего могущества на соседские земли, чем сохранением своей власти внутри племени. Ивану, а значит и мне, выпало отправиться к Ильменскому озеру и попытаться добыть для князя сохранившийся якобы у старого предводителя словен знаменитый браслет – знак владычества над некогда объединенными славянами, пришедшими сюда много поколений назад. По преданию его владелец вновь сумеет объединить весь народ, раскинувший свои могучие корни по бескрайним просторам.
Несколько лет мы с Иваном подбирались к таинственному символу власти, становясь то охотниками, то дичью, преследуемой охотниками. Я узнавал знакомые места, разговаривал со многими рыбаками, но не мог отыскать даже слабого следа моей прежней жизни в стране озер. Наконец, в один и тот же день мы получили печальные известия – Иван о том, что и вятичей настигли внутриплеменные распри, угрожающие его господину, и нашим семьям, а я о том, что мои ильменские жены и дети погибли во время войны Гостомысла со свободолюбивыми рыбаками. Немедленно Иван в сопровождении двух воинов отправился домой, признавшись о неверии в существовании браслета, но поручив мне закончить многолетние усилия по проникновению в хранилище вождя словен. У меня же были весомые причины не сомневаться в реальности древнего знака и непреодолимое желание почувствовать его тяжесть на своем запястье. Мне удалось отвлечь основные ильменские силы от Гостомысла, и мы готовы были захватить его поселение, где, по всей видимости, хранился старинный браслет, но тут появились вы, и все изменилось.
Мергус оглядел нас, словно увидел впервые, но продолжал спокойно и взвешенно.
– Я знаю, что завтра будет со мной, годы, проведенные среди славян, многому научили меня. Народ, наделенный первобытной жаждой свободы и бесподобной терпимостью к произволу собственной власти, теряющий разум от выпитого вина и в поминальную тризну, и в долгожданный праздник, никогда до конца не примет чужака, хотя и будет терпимо относится к нему, если тот окажет неоценимую услугу. Невозможно понять его в одночасье, нельзя управлять им, оставаясь не русичем по духу своему, не добиться его любви и расположения, не став частицей его и в горе, и в радости. Вятичи прозвали меня Мером, и завтра умрет не Мергус, а Мер, не варяг, а славянин, не чужак, а один из них. Но кое-что мешает мне до конца почувствовать себя Мером, и сейчас я хочу избавиться от этого.
Мы оставили Рюрика наедине со стариком, сожалея, что последняя тайна из жизни Мергуса оказалась недоступной для нас – Рюрик умел хранить чужие секреты тщательнее, чем свои собственные. Лишь я, Свенельд, догадался, что речь пойдет о каком-то древнем теперь уже варяжском символе власти – и как только мое неведение спало – я не сомневался – тайна Мергуса, несмотря ни на что, не будет жить долго.
7.
Недалеко от поселения, на опушке леса, выходящей к небольшому озеру, располагались славянские божества – вырезанные из дерева фигуры, почерневшими ликами обращенные к зеркальной глади прозрачной, холодной воды. Здесь же, ближе к озеру, на устойчивых каменных подставках располагалась вытесанная из цельной глыбы неземной породы жертвенная ниша, в которой сравнительно легко лежа могли уместиться несколько человек.
– Родовое капище, место обитания идолов, а рядом усыпальное ложе для знатных умерших. – Олег приставил к нам своего толмача по прозвищу Щепа, высокого и худого до такой степени, что, похоже, кожа его была натянута прямо на кости и готова вот-вот лопнуть от неосторожного взмаха руки или резкого поворота головы. Щепа знал несколько десятков наречий, и, похоже, больше боялся неправильно истолковать какое-то слово или понятие, чем вызвать гнев богов и раздражение людей своим свободомыслием и чрезмерной откровенностью. Местный толмач отличался еще одной особенностью, делавшей его действительно незаменимым для нас в первые дни пребывания у русичей – своевременными разъяснениями он предугадывал наши возможные вопросы и избавлял нас от необходимости задавать их слишком часто.
