Джон Дефорест - Мисс Равенел уходит к северянам
Действительно, только к концу XIX столетия в американской литературе исторически создались предпосылки для появления социального критико-реалистического романа, в центре внимания которого стала жизнь буржуазной демократии в США во всех ее противоречиях.
Слагаемыми в этом сложном процессе были и определенные реальные элементы антикапиталистического протеста у американских романтиков (Купера, Готорна, Мелвилла) и реализм Марка Твена, выросший на самобытно народной основе, и опыт американских писателей реалистического направления, воспринявших в той или иной мере традицию европейского классического романа XIX столетия.
Среди этих последних был и Дефорест, внесший свой вклад в борьбу за реализм в американской литературе и как критик и как романист.
О том, насколько самокритично сам Дефорест оценивал свои достижения, можно судить по письму, с которым он обратился к Л. Н. Толстому после того, как прочитал в английском переводе «Войну и мир» и «Анну Каренину». Это письмо от 30 апреля 1887 года было не так давно обнаружено в архиве Толстого и опубликовано в одном из толстовских томов «Литературного наследства».
«Мне приятно сообщить вам, — пишет Дефорест Толстому, — что я очень многим обязан вашим замечательным исследованиям человеческой природы — «Войне и миру» и «Анне Карениной». Первое в особенности запало мне в сердце, потому что я тоже был солдатом и сделал попытку запечатлеть в романе кое-что из своих переживаний на войне. Посылаю вам этот роман, «Miss Ravenel», в знак моего глубокого уважения и почитания.
Если у вас найдется время и желание прочесть его, вы заметите один большой недостаток: мне не хватило вашей смелости и честности в разоблачении всего ужаса войны.
Я не посмел сказать миру, каковы истинные чувства человека, даже и храброго, на поле битвы. Я боялся, что люди скажут! «О, в глубине души вы трус. Герой любит сражение».
Теперь, прочитав «Войну и мир», я горько сожалею, что был так ничтожен и не смог достичь той правды, которая возможна лишь при полной искренности. Правда — величественна и прекрасна, но трудно достижима, и иногда ей страшно смотреть в глаза».[4]Это обращение к Л. Н. Толстому видного представителя американской литературной интеллигенции интересно и ярко свидетельствует о все возраставшем к концу XIX столетия влиянии русского реализма на идейно-художественное развитие литературы западных стран. «Я считаю серьезным пробелом в моей жизни то, что только недавно смог ознакомиться с вашими произведениями», — говорит Дефорест в том же письме.
Далее Дефорест сообщает Толстому, что за последние годы он познакомился также с произведениями Гоголя и Достоевского, и ставит общий вопрос о реализме в искусстве, над которым не перестает размышлять и в этот последний период своей жизни и творчества:
«Почему все русские романисты пишут так искренне и правдиво? В литературе до сих пор не было ничего похожего, если не считать произведений малоизвестного Стендаля. Случаен ли реализм в России? Или он проистекает из каких-то особенностей национального характера? Я долго ломал себе голову над этим вопросом, но так и не смог найти ответа…»
Как видно, Дефорест и в конце 1880-х годов еще не находит в американской литературе произведений, которые отвечали бы его формуле «великий американский роман».
Свое письмо он скромно подписывает: «Джон Дефорест, бывший майор США».
Мы не знаем, ответил ли Л. Н. Толстой на письмо Дефореста. Присланная американским писателем «Мисс Равенел» хранится ныне в яснополянской библиотеке Толстого.
А. СтарцевГЛАВА I
Мистер Эдвард Колберн знакомится с мисс Лили Равенел
Вскоре после того как верный присяге форт Самтер[5] пал под напором мятежников, мистер Эдвард Колберн из Нового Бостона был представлен мисс Лили Равенел из Нового Орлеана.
Один ничем не прославленный американский писатель утверждает в своей статье (он любезно предоставил мне рукопись — статья отвергнута всеми редакциями), что великие исторические потрясения отражаются самым существенным образом в судьбах множества лиц, погруженных, иной раз полностью замкнутых, в свою частную жизнь. Гремит огнедышащая гора, пищат живущие на горе мыши. Не будь мятежа южан, не бывать бы и этому примечательному знакомству. Мисс Лили, должно быть, вообще не поехала бы тогда в Новый Бостон, где проживал упомянутый молодой джентльмен, а если бы вдруг и попала ему там на глаза, не привлекла бы с его стороны такого пристального внимания. Но мог ли верный присяге и пылкий по характеру молодой человек не испытать интереса к разумной и прехорошенькой девушке, принужденной бежать из родимого дома потому, что ее отец не примкнул к мятежу?
Замечу попутно, что Новый Бостон — главный город небольшого, заселенного янки штата, называющегося Баратария. Прошу, конечно, прощения за предерзостную попытку обогатить Новую Англию лишним, седьмым, штатом и торжественно заявляю, что не стремлюсь тем нарушить политическое равновесие в конгрессе.[6] Я делаю это без малейшей политической цели, лишь для собственных надобностей, чтобы вести рассказ легко и свободно, не боясь задеть невзначай какого-то гражданина, обидеть ответственное лицо, оклеветать почтенное общество. Подобно известному острову того же названия, где губернатором был Санчо Панса, Баратария окружена сушей (в большей мере, во всяком случае, чем полагается острову).
Колберн познакомился с мисс Равенел через посредство мистера Равенела, ее отца. В те дни, еще не приняв решения зачислиться в армию, но уже настроенный воинственно и патриотически, молодой адвокат почти что ежевечерне посещал Новобостонскую гостиницу, где жадно прочитывал все газеты, узнавал последние новости, только что переданные по телеграфу, и обсуждал великие события дня с местными героями и мудрецами.
Придя как-то под вечер, он увидел в газетном зале незнакомого ему высокого господина лет так пятидесяти, немного сутулого, с редеющими волосами, в светло-табачном английского покроя костюме. Вооруженный весьма щегольским моноклям, тот читал нью-йоркскую «Ивнинг пост». Чуть погодя он сунул монокль в жилетный карман, извлек оттуда очки в железной оправе, с видимым облегчением надел их на нос и вновь погрузился в чтение. Так время шло, Колберн ждал нью-йоркской газеты, кипя пока что от бешенства над медяночным «Нью-Бостон индексом»,[7] как вдруг в холле, примыкавшем к газетному залу, послышался шелест женского платья.
— Папа, где твой монокль? — послышался голосок, как серебряный колокольчик, сразу пленивший Колберна. — Сними эти отвратительные очки. Ты в них древнее горы Арарат.
— Дорогая, как раз с моноклем я чувствую себя допотопной развалиной, — возразил папа.
— Тогда брось читать и иди наверх, — послышался новый приказ. — Эти провинциалы совершенно меня замучили, Я тебе все расскажу… — Тут она заметила Колберна, глядевшего не отрываясь на ее отражение в зеркале, и, прошуршав платьем, переменила позицию так, чтобы совсем исчезнуть из его поля зрения.
Пожилой господин уронил на колени газету, спрятал очки в карман и, оглянувшись, заметил Колберна.
— Прошу извинить меня, сэр, — сказал он с доброжелательной светской улыбкой. — Я задержал эту газету. Не угодно ли вам?
Учтивость почтенного незнакомца произвела впечатление на Колберна; он раскланялся самым старательным образом и согласился принять газету не ранее чем уверился полностью, что пожилой господин закончил ее читать. Он не сразу взялся за газету, чтобы не выказать тем своего нетерпения, а вместо того решился прокомментировать в патриотическом духе некоторые события дня, что и привело в конечном счете к истории, которую я хочу рассказать.
— Все это очень прискорбно — в особенности для южан, — подтвердил незнакомец. — Вам трудно даже представить, как дурно они подготовлены к этой войне. Городские бродяги, восставшие против муниципальных властей! И чем горячее они начнут, тем вернее себя погубят. — Высказав это, он так доверительно поглядел на своего собеседника, словно перед ним был испытанный друг, чье мнение он давно привык уважать. Улыбка на лице незнакомца была притягательной, как и сочувственный взгляд серых глаз. Уловив интерес Колберна, он продолжал:
— Вам не нужно мне объяснять, сколь несчастны все эти люди и как они сбиты с толку. Я сам по рождению южанин и прожил с ними почти что всю жизнь… Знаю всех их отлично. Они невежественны как готтентоты. Не способны понять, что так же бессильны перед мощью правительства, как индейцы-диггеры, обитавшие в Скалистых горах.[8] И они пропадут от безумия и собственной тупости.
— Надеюсь, борьба не затянется, — сказал Колберн, выражая общее мнение северян.
