Чабуа Амираджиби - Дата Туташхиа. Книга 3
– Что вы намерены предпринять?
– Пока что ничего. Надо посмотреть, как пойдут события, дождаться новых фактов.
– А вы не боитесь, что за это время прокламация все-таки просочится в общество?
– До сентября можно ждать спокойно – это срок, назначенный Тереховой для размножения прокламации.
– А что же Спадовский?
– Пока что он лечит свою прогрессивную клиентуру. Терскому округу ничего не известно ни о прокламации, ни о том, что мы кое-чем располагаем.
Итак, дело было начато, и по логике вещей мне следовало приказать Зарандиа, чтобы он отослал материалы в Терский округ. Я и не намеревался это сделать... И не сделал.
Что же меня, черт возьми, остановило? Трудно сказать, по свою пассивность я отношу теперь за счет не зависящего от моей воли процесса, который совершался тогда в моей душе: распадался, изничтожался стереотип, давно и прочно укоренившийся в моем сознании.
Зарандиа ушел, а мной овладело чувство, будто, вернувшись со званого обеда, я вдруг обнаружил, что при мне нет то
ли табакерки, то ли пенсне, то ли трости,– я пытаюсь вспомнить, шарю по углам, по карманам, а вспомнить не могу. Что-то я хотел спросить у Зарандиа, но так и не спросил... Но что? Что? Я должен был вспомнить – и действительно вспомнил. Зарандиа сказал о деле Спадовского: «Это наводит на серьезные размышления». Я упустил уточнить, что он подразумевал при этом. Много позже, благодаря тому же Зарандиа, мучивший меня вопрос всплыл снова, но об этом – в другой раз.
БЕКАР ДЖЕЙРАНАШВИЛИ
Тихо-тихо, но так обложили, что и уголка не осталось для Меня ни в Кахетии, ни в Кизики. Слухи пораспускали... Послушаешь – самому страшно. Деваться некуда, надо уходить. Раздобыл бумажку, будто я панкисский ингуш и подался , в Картли. В верхней Картли дремучие леса. Купил доброго коня и пошел трелевать бревна для шпал. В те времена все. Шпалы от Тифлиса до Батуми были дубовые. Вот для этих самих шпал мы дуб и трелевали.
Таскаю дуб месяц, другой, третий. Никому и в голову не приходит, что я абраг, платят сносно, да уж больно одно с другим не вяжется – Бекар Джейранашвили и мотыга или Бекар Джейранашвили и какая-то там волокушка для бревен! Мне девятнадцати не было, когда я подался в абраги. Одиннадцать только и знал что бродить по лесам и долам. Работать для меня – ну совсем невмоготу. Отвык! Бросить к черту эту трецевку?.. А куда пойдешь? Тут случай подвернулся – я и ушел Мегрелию. Но сперва расскажу, что за случай.
В тех местах, где я трелевал, было имение князя Амила-Квари. В управляющих у него служил некий Шалибашвили, зали его все Никой. Поговаривали, что спутался, мол, он с одной осетинкой, вдовой грузина. Назначил он ей как-то свидание ростомашвилевских хлевах. Лежат они себе или еще чем занимаются– врываются трое, вооружены до зубов. Шалибашвили связали по рукам и ногам и привязали к столбу, а бабу повалили и на глазах у него изнасиловали. Тот, что был у них за главного, говорит: «Я – Дата Туташхиа. Будешь про свои дела рассказывать, и про мои не забудь». Повернулись – и поминай, как звали.
Имя Даты Туташхиа тогда у всех с языка не сходило. Людей хлебом не корми, дай посудачить. Услышат на копейку, а наплетут – не расхлебаешь. Ну, а мне что делать? Я человек пришлый, откуда меня бог принес, никто не знает, из-под дубовых бревнышек нос не высовываю. Прикажете рассказывать всякому встречному-поперечному, что мы с Датой Туташхиа побратимы сколько лет... и такого за ним в жизни не водилось и водиться не будет? Да и без этого – какая муха его укусила, чтобы переть из Мегрелии в Картли из-за паршивой потаскушки Шалибашвили? Ну, расскажи я все это – кто слушать станет? Людям пустой слушок любой правды дороже.
Вижу – уходить пора. Самое время. Прикидываю и так и этак, как бы хуже не вышло. Начнут дознаваться – откуда взялся, да куда подался, да не с теми ли он дружками, что с шалибашвилевской бабенкой баловались. На мне и своих грехов висит – не счесть. Остался. Приехали из Гори полицмейстер, следователи, конвой. Рыщут, роются. Нас, рабочих, по одному таскают, допрашивают, показывают Шалибашвили и его осетинке – те или не те? Потоптались, наугощались в свое удовольствие, и прощайте, люди добрые. Одно я приметил – вроде бы искали они, а вроде бы и не очень. Но об этом после.
Помаялся я еще недели две, взял расчет, пошел в Хашури, продал лошадь, сходил в баню, надел новую черкеску, купил иноходца, отличный попался, вскочил в седло за тридцать червонцев, махнул через Сурамский хребет и через две недели был в Самурзакано. А почему в Самурзакано? Нужно мне было найти Дату. У нас давно уговор был, через кого друг друга искать, если нужда пришла. Человек этот был кузнецом, он знал, что мы побратимы, и про наш уговор тоже знал. Ждал я его пять дней. Дата, показалось мне, постарел немного и забота его гнетет, а так – тот же Дата, что и раньше.
– Пойдем со мной, наши места посмотришь,– сказал Дата.
Поехал я с ним, поднялись мы высоко. Места там – дай бог! Знаешь, какие?.. В Кахети, скажем, гонишь арбу, заберешься в Сигнахи, глянешь оттуда на Алазанскую долину и такое увидишь, что злость к горлу подкатит и комом станет. Такая силища у тамошних мест, будто ходят по твоей душе, топчут ее и приговаривают: куда тебе до нас, дитятко! А ты возьмешь и, чтобы с души тяжесть эту стряхнуть, пошлешь своих быков по матушке, прочистишь глотку и запоешь так, что грудь колесом вздымается. Вот оно как бывает! И откуда только голос возьмется! И песня вольная выходит, гордая... А в Гурии и в Аджарии взглянешь на горы, долины, на море и небо, и мысли твои молнией засверкают, и захочется тебе стать ловким, быстрым. всех обогнать, всех победить. И песни у них там заносчивые, с норовом. А в Мегрелии и Самурзакано поднимешься не так уж и высоко, на какой-нибудь пригорочек, и такой у тебя мир и душе, такое ко всем расположение, браток! Хочешь всех любить, всех одарить, обласкать. С коня своего впору слезть морду его обнять и прощения попросить за то, что верхом на нем сидел да еще погонял. И песню затянешь тихую, душевную, будто сидишь у отцовского очага.
У каждого места своя душа, а все равно все места одним дышат—красотой. В Гурии и Аджарии человека, который от закона по лесам скрывается, называют пирали, в Мегрелии и Абхазии – абрагом, а по всей остальной Грузии – качаги. Но суть одна у них. Как ты его ни назови – пирали, абраг, качаги,– с ним его ум, его рука и человеческая справедливость, а все вместе это и есть мужество или, как в старину говорили,– удаль. Какие места выбрал абраг, такова и удаль его. Поэтому и зовутся они по-разному, а так бы люди их одним именем окрестили. Понятно или нет говорю – не знаю, только одно верно: тому, кто ушел в абраги, в Грузии везде хорошо, но во всей Грузии не найдешь мест лучше тех, что мне показывал Дата.
Ходили мы дней десять или около того, наохотились, накутились. Подошло время, и я рассказал ему о том, что случилось .С Шалибашвили. Дата помолчал, подумал, развел руками – что тут поделаешь —и дня два об этом ни слова. На третий день мы убили козулю, я ее свежевал, Дата с костром возился И вдруг говорит:
– Далековато обо мне слава насильника расползлась.
Я знал, что история с Шалибашвили эти два дня из головы у него не выходила и до могилы не выйдет,– надо знать Дату, еще два дня прошло, а может быть, три, он и говорит мне: . – Пойдем, брат Бекар, поглядим на Шалибашвили.
Этого я, по правде говоря, не ожидал.
– Ну, раз идти, так пойдем,– сказал я, когда пришел в себя.
Дня два его не было, а я в его землянке отсиживался. Впрочем, какая там землянка, это у меня бывали землянки. А его землянка – как барские хоромы. Во всем красота, понимание хозяйская рука. Сам все устроил, на все красоту навел – времени у него хватало.
Вернулся он, мы в последний раз переночевали и утром тронулись в путь. Лесами прошли в Имеретию. Имеретию пересекли по глухим тропинкам. В Картли нас никто не знал – шли обычной дорогой. Добрались до Квишхети, пришли к Грише Гудадзе. Он приходился Дате кунаком. Гриша принял нас хорошо. Мы оставили у него лошадей и оружие, взяли по косе и в полдень отправились в Хашури. Одеты мы были как поденщики, но при каждом – наган и по сотне патронов. Раньше был обычай – если побратим скажет: «Мне надо, идем со мной», иди и не спрашивай, куда и зачем тебя ведут, пока тебе не скажут. Так было заведено издавна потому, что побратим побратима звал на помощь только тогда, когда другого выхода у него не оставалось. Он вел и первую пулю встречал сам. Я знал: мы идем поглядеть на Шалибашвили. А что еще лежало на сердце у побратима, я не знал и спрашивать не стал бы. Что-что, а это мне было известно: самую большую опасность Дата возьмет на себя, меня побережет. А не пойдешь, тогда где еще искать равенства в опасности и законной доли в риске?
– Ты только одно, Дата, помни,– сказал я,– меня не жалей и не прикрывай, а то ляжет на меня грех дурного побратимства... Понял меня?
