Александр Чаковский - Военный корреспондент
Я не знал, который был час, когда открыл глаза. Горело электричество. Воздух в палатке был спёртый и жаркий. Вокруг стонали люди, но стоны эти как-то не доходили до моего сознания. Рядом со мной, на придвинутой вплотную койке, лежал человек, укрытый одеялом с головой. Он, видимо, спал. Его полусогнутая нога лежала на моей койке. Я осторожно попробовал отодвинуть ногу, но она упиралась в другую ногу, и я никак не мог её сдвинуть.
Подошла сестра, та самая, с широким полным лицом. Я спросил, как её зовут. Она улыбнулась спокойной улыбкой – такой, что не замечаешь, как она появляется и как исчезает, и ответила:
– Люба.
Она принесла мне яичницу из порошка и чай в белой кружке. Я попросил её помочь мне убрать ногу соседа с моей койки. Люба резко отодвинула ногу.
– Осторожно, ему же больно, – закричал я.
– Нет, – ответила Люба, – ему уже не больно.
Внезапно чай показался мне горьким. Я вернул Любе кружку и закрыл глаза. Я открыл их, потому что кто-то дотронулся до моих ног. Двое санитаров стояли около меня и явно смутились, когда я открыл глаза. Они потоптались на месте и, убедившись, что ошиблись, перешли к соседней койке. Один из них с трудом пролез к изголовью моего соседа и поднял его за плечи. Другой взял труп за ноги, и они вынесли его из палаты.
Рядом со мной оказалась пустая койка. Люба сменила на ней простыню и взбила подушку. Я попытался уснуть, но не мог.
Напротив меня лежал боец-татарин. Ему было лет сорок. Он был ранен в живот. У него было маленькое лицо и редкие усики. Иногда он начинал метаться на постели. Тогда к нему подходили санитар и Люба. Они брали его за плечи и за ноги и прижимали к постели. Татарин успокаивался и просил тонким, как писк комара, голоском: «Води, води!»…
Было, по-видимому, очень поздно. Но для меня это не имело никакого значения. С той минуты, как я очутился на этой койке, время потеряло всякий смысл. Мне захотелось допить тот сладкий чай, который я оставил в кружке. Люба принесла мне полкружки портвейна, хотя этого, кажется, не полагалось делать. Затем я начал изучать свою голову: кожа на правой стороне была чувствительной, но левая половина оставалась по-прежнему мертва.
Железная печь раскалилась докрасна. Жара стала нестерпимой, но приоткрыть полог у входа не удалось. Раненый рядом запротестовал, его знобило. Он был накрыт двумя шинелями поверх одеяла, но ему было холодно. Я сказал санитару, чтобы он покрыл его моим полушубком.
Раненого, лежащего через две койки от меня, всё время рвало. Кроме того, его мучила жажда. Он беспрестанно просил пить. Люба сказала мне, что у него началось воспаление брюшины.
…Утром палата, наполненная ярким светом, выглядела гораздо веселей, чем вечером. Место на койке рядом со мной было уже занято. На ней спал человек. Лица его не было видно, но слышалось тяжёлое дыхание.
Я лежал и думал о том, как скверно всё получилось. Я ни строчки не передал в газету. Танкиста Андрианова я уже, конечно, не увижу.
Мысль, что в редакции сидят без материала, не давала мне покоя. Вся надежда была на Венцеля.
Ко мне подошла Люба и спросила, как я спал.
– Отлично, – ответил я.
– Ну и хорошо, – улыбнулась она. – А это ваш новый сосед. Надеюсь, подружитесь. У него то же, что и у вас. Контузия, но более тяжёлая. Он только под утро пришёл в сознание.
– Где его контузило?
– Точно не знаю. Он танкист. Кажется, командир танка. Снаряд ударил в броню. Впрочем, я точно не знаю.
Люба ушла.
В маленьком окне в потолке виднелась еловая ветка. Освещённая солнцем, она казалась очень зелёной. Зелёный цвет действовал успокаивающе. Мне захотелось, чтобы всё вокруг было очень зелёное.
Человек на соседней койке застонал. В эту минуту вернулась Люба. Она подошла к койке, откинула одеяло, взяла руку больного и стала считать пульс, смотря на ручные часы. А я смотрел на лицо своего соседа. Мне казалось, что он улыбается во сне, а стонет за него кто-то другой.
– Шестьдесят два, – произнесла Люба вслух и закрыла раненого одеялом.
– Как его зовут? – спросил я.
Люба посмотрела в листок.
– Андрианов Николай Сергеевич. Лейтенант.
Я вздрогнул, услышав это имя. Вот где довелось нам встретиться! И тут же во мне заговорил журналист. «Если Андрианов чувствует себя мало-мальски прилично, – подумалось мне, – расспрошу его обо всём, здесь же, в госпитале, напишу о нём корреспонденцию, а затем попрошу любыми средствами передать её в газету».
В этот момент вошёл доктор. Он был без халата, в меховом жилете, перетянутом ремнями. Выслушав меня стетоскопом, он сказал: «Всё в порядке», – и хлопнул меня по спине ладонью. У доктора были холодные твёрдые руки.
– Отлично! – воскликнул он. – Ну-с, Люба, а как Андрианов?
– Он всё время спит, – ответила Люба. – Пульс шестьдесят два.
– Разбудим. – Доктор потормошил лейтенанта за плечо.
Андрианов открыл глаза. Я следил за выражением его лица. Сначала на нём отразилось удивление, потом он улыбнулся. Его нос стал ещё более курносым.
– Как дела, Андрианов? – громко спросил доктор.
Губы лейтенанта раскрылись, но все услышали только прерывистое мычание. Мне показалось, что для самого Андрианова это было неожиданностью. Улыбка исчезла с его лица. Он поднёс руку к глазам. Уголки его рта задрожали.
– Так, так… – протянул доктор и посмотрел на Любу.
– Ночью он разговаривал, – тихо сообщила Люба.
– Вы меня слышите, Андрианов? – громко спросил доктор.
Лейтенант быстро закивал головой. Доктор просунул руку под меховой жилет и вынул записную книжку с карандашом.
– Напишите, как вы себя чувствуете.
Андрианов схватил карандаш, книжку и что-то написал.
– Так, так, – вновь протянул доктор, – очень хорошо. А насчёт голоса – это не страшно, Андрианов. Это бывает часто при контузиях. Скоро всё будет в порядке.
Он улыбнулся. Андрианов тоже улыбнулся.
Доктор повернулся к Любе и что-то тихо сказал ей. Затем они пошли к столу.
Кто-то дотронулся до моего плеча. Это был Андрианов. Он промычал что-то и показал на рот.
– Ничего, – успокоил я его, – пройдёт. Это бывает очень часто. – Я заметил, что слово в слово повторяю доктора, и добавил: – Со мной то же было. А теперь вот прошло. И у тебя будет всё в порядке.
Андрианов растерянно пожал плечами, провёл пальцем по одеялу, будто пишет.
Люба подала карандаш и бумагу. Андрианов что-то написал и передал мне. Я прочёл:
– «Вот так штука у меня с голосом. Мычу, как корова. А вы из какой части?»
Я ответил и передал лейтенанту лист. Через минуту Андрианов вернул мне бумагу. Там было написано:
«А я из танковой части. Часть Горобца, слышали? Так я оттуда. Командир машины. Ещё вчера немцев утюжил. Ну и скука же тут! Ну ничего, пробьюсь».
Я рассмеялся. Андрианов смеялся вместе со мной, только беззвучно.
Подошёл доктор.
– Лежите спокойно, Андрианов, – приказал он. – Вам надо лежать спокойно.
Андрианов что-то написал и протянул лист доктору.
– Острить можете, – заметил доктор и улыбнулся, – но только тихо.
Лейтенант замычал и тоже улыбнулся. Потом я заснул. Когда я проснулся, в палате уже горело электричество. Люба разносила обед. Андрианов ел. Он посмотрел на меня, помахал ложкой и улыбнулся.
– Хорошо кормят? – спросил я.
Лейтенант замычал и тоже улыбнулся. Потом я заснул.
…Я проснулся ночью. Было тихо. Это были те редкие минуты, когда никто не стонал. Я увидел Любу. Она переходила от койки к койке, прислушиваясь к дыханию людей. Когда она подходила ко мне, я закрыл глаза. Потом я почувствовал, как её руки оправляют моё одеяло, взял её за руку и открыл глаза.
– А вы не спите, – тихо проговорила Люба и улыбнулась своей широкой улыбкой.
– Не сплю. А вы-то когда-нибудь спите?
Она тихонько высвободила свою руку.
– Моё дело такое. А вам положено спать. Спите!
– Не хочу, – ответил я. – Посидите немного со мной. Ведь вы уже всех обошли. Моя койка последняя.
Она послушно села.
– Трудно вам здесь? – спросил я.
– Всем трудно.
Она смотрела на меня своими спокойными полуприщуренными глазами.
– Сейчас бы в лес на лыжах, – сказал я, – а потом – к огню. Вы откуда сами?
– Из Луги я, – тихо ответила Люба.
– Что ж вы там делали, в Луге?
– Училась. В медицинском техникуме. Врачом думала быть.
– И муж есть?
– Был. Всё было. Ну, вам спать надо.
Она сделала движение, чтобы подняться, но я опять удержал её.
– Нет, вы посидите, – попросил я. – Значит, всё было: и муж и дом, а теперь – ничего… Так?
– Выходит, так.
– Трудная ваша жизнь. Живёте среди страданий и стонов… И покоя вам нет.
– А на что он мне нужен, покой? – возразила Люба, и ресницы её дрогнули.
– Как на что? Иначе не забудешь о том, что было.
– Нет, – покачала она головой, – тогда бы и жить не смогла. Они меня, раненые, в жизни поддерживают. Я вижу, как они за жизнь цепляются, и сама цепляюсь. Силы много надо, чтобы жить сейчас.
