Александр Быков - Чепель. Славное сердце
Восседает Перун на белом как снег, на быстром и могучем как буря исполинском коне. Сверкает Перун грозными очами, блистает несокрушимыми доспехами, гремит громом его боевой клич. Страшными грозовыми раскатами слышны его удары по врагу.
Держит он в руке огненный меч в полнеба вышиной. Мечет Перун в своих врагов неотразимые стрелы-перуны. Не закрыться от оружия Перунова щитом, не заслониться ни деревом, ни домом, не увернуться, не миновать. Такой силы Перуновы удары, что любую каменную твердыню способны разметать в щебень.
Поэтому и скрываются враги от его гнева поглубже под землю, в сторону владений Змея — извечного его супротивника.
А если кто Перунова войска истинный воин, у кого огонь в сердце не затух, у кого душа чиста, как яркий свет, — тому не страшен бог-вождь — тот честен, храбр, яростен в бою, тот смерти не боится. Ведь смерти для такого нет. Все его видят, тем более — Перун. Такого ярый бог забирает в свою ближнюю дружину. А там, в бескрайних небесах ещё много великих дел и весёлых пиров для славной дружины Перуна…
Сжал Вершко в кулак родимую, небесную вестницу. Глянул в вышину. «Знак это мне!».
Млечный Путь померцал ему в ответ.
Глава вторая. Выстрел
Вэто время по княжескому дому ходил вор.
Супруга князя Пресветла спала не в княжьей опочивальне, а в другой комнате с детьми малыми Витком и Далинкою.
И вот этот вор, как есть — тать, поверх стены крепостной, мимо стражи неусыпной, по стене дома отвесной, через окно залез, куда ему не следует. И был в княжеской опочивальне долго, видно всю ночь, впотьмах всё что-то искал и перерыл все княжеские вещи.
А заметили вора уже только утром, перед восходом солнца, как он по крыше, да через стену уже на ту сторону перебирался. И разглядеть-то его было нельзя — предрассветный сумрак непрогляден, сам он тёмно-сер, скрытен, шума не делал, шёл и крался и через стену перебирался, как по воздуху летел.
Стражник Скайняр, узревший вора, долго, три мига и понять не мог, мерещиться ему в сумраке, или в самом деле кто-то уже через стену убегает, а его Скайняра не видит. Тоже шум не поднял, быстро отправил младшего стража к старшине охранному Вершку, что делать? А сам c помощником побежал со стены вора снимать, да не нашёл уже никого, а только следы разбирал.
Вершко велел всех так же тихонько будить. Кудeяру с двумя следопытами — след искать. Посмотрели, что в доме пропало — ничего, вроде не пропало, а только в опочивальне вещи аккуратно так перерыты. Наказал строго, чтоб не касались ничего, проверяли воду и припасы — вдруг отравитель. Всем челядинцам рассказали, как выглядел вор, и всех разослали по городку вора выследить. А выглядел вор: сам серый и весь в сером.
А Вершко, приставив десяток княжьих отроков, во главе с осторожным Скайняром, стеречь княжну с детьми, сам со стражею, разделённою на пять равных частей по числу крупных улиц в городке, выехал из крепости на поиски. Гонцов выслали на все дороги — людей спрашивать. И к князю одного.
Бросились искать чужака на постоялые дворы. Господарик крупного постоялого двора «Речица» сказал, что сам вор, то есть похожий на него весь в серое одетый муж, вроде как был торговый человек из вольной балтийской марки, привозил свежую рыбу во льду целую повозку, но рыбы часть из-за жары всё же протухла, так что он рыбу не всю продал. Вел себя тихо, на постоялом дворе не буянил, расплатился, как положено — двадцать один медяк за неделю. А нынче утром отправился, наверное, восвояси, куда — не знает.
Сам этот рыбный торговец говорил по-нашему хорошо, но видно, что из германцев, либо из данов, либо из свеев онемечившихся. И был этот человек с охранником — большим чернявым воином, хорошо одетым, что выглядел побогаче своего купца. И три медяка в день господарик брал с обоих по честному — занимали вдвоём только одну комнату.
Посмотрели стражники в погребе. Погреб глубокий, холодный, рыбы свежей лежит шесть берёзовых бочёнков — и вполне рыба годная. Господарик поклялся, что немного рыбы чуть-чуть попорченной чужак ему оставил на прокорм, так и сказал: «На прокорм, мол, тебе оставляю — хороший у тебя двор постоялый. А за бочёнками пустыми приеду».
— Это вор был, запомни! — строго посмотрел Вершко. — Рыба его — воровская!
Наклонился к господарику:
— Но, так и быть — не всю забираю, «чуть-чуть на прокорм» оставлю. Господарик, глядя на Вершко с открытым ртом, кивнул, закрыл рот и поклонился:
— Храни Господь!
Дружинники, и не думая ухмыляться, утащили четыре бочёнка в казённые погреба, себе же на обед.
И ездили стражники, и пешком ходили, сопрели сами, коней намучили. День уже пошёл за полдень, как прибежала к Вершко прачка, приходящая в княжий дом, Фёкла. И сказала, что видела, наверно, вора со светлыми патлами в серой ризе с ещё одним чёрным мужиком её своячница — утром рано дворами проезжали на конях мимо дома ихнего, и их собаки облаяли. Ехали за речку на ту сторону, может и на север. А повозки у них не было.
Тогда Вершко — к следопытам, а они как раз на берег речки привели. Кудеяр показал след. След на берегу был чёткий, а за рекою его потеряли и видно не случайно потеряли — путанный был след.
Тут Вершко уже точно понял, что имеет дело с хитрым лазутчиком. Только, что лазутчику надо было в княжьей опочивальне, оставалось непонятно. Выбрав наиболее вероятные направления бегства незваного гостя, Вершко отрядил своих людей скакать до вечера, по дорогам всех расспрашивать. Сам со своим лучшим десятком быстрой рысью отправился по дороге на север к морю, на Неманский торг, в Городно. Откуда, в самом деле, свежая морская рыба? Но поехал не по главной дороге людной через Волковыск, а по лесной более западной дороге, по которой ближе к ляхам утекать.
По пути снова взяли след от двух конников. Они шли на полуночный заход, оставляя Белый Исток слева, а Волковыск справа.
Вот на этой самой малой Городненской дороге, через шесть часов пути без передыху, преодолев около пятидесяти больших поприщ, на подходе к небольшому селению Соколка, и увидели наши охранники на дороге двух конно-едущих мужчин, подходящих под описание.
Сомнений не оставалось. И у преследуемых сомнений тоже не было.
Травеньское* солнце давно перекатило за полдень, уже пошло на заход. Небо же ещё не окрасилось в багрянец. Дождя не выпало третий день, утренний слабенький туман с самой раницы уже растаял в солнечном свете, воздух весь день стоял, и всё измучилось зноем. Спеко̀та* снотворным маревом повисла над землёй, отбивая охоту до всякого дела. И кто мог позволить себе лениться, либо не работать, плелись в тенёк, на речку купаться, сидели дома и пили: кто студёную водицу родниковую, кто травяные отвары, квасы и сбитни, постоявшие в погребах, охолодевшие, смачные. А то просто дремали, отдыхая от трудов, забравшись в ненагретое местечко.
Но не всем мирно сиделось по домам, и благоухание весны не смиряло их души. И жара и духота для таковых не была преградою.
Среди полей по дороге заслышался шум.
Топот коней и человеческая брань, звон и скрежет железа на конях и людях слышались окрест, поселяя испуг в женщинах, и заставляя мужчин проснуться, повернуться, вглядеться и прислушаться.
Ветер гудел в ушах у погони. Всадники скакали по широкой сухой дороге со всей мочи своих тяжеловатых коников. Тут вся масть лошадиная не отличалась буйной прытью, но под криками и ударами людей кони ржали дико и неслись вперёд как сам ветер.
— Сто-ой!!!..!!! Шоб ты сдох!!!
— Ты су… и…, п… тябе!!!
— …ать, твой-уу… на… падзярэм!!! — выкликали многие глотки на славянском наречии, характерно дзэкая, гэкая и шокая, и употребляя спокон века родные всему славянскому миру, а хорошо известные и не только ему, забористые обороты речи. Воздух рвали проклятия и унизительная и грозная ругань. Слова сносило встречным ветром, но души раскалялись и распалялись на расправу, хуже самой погоды. Сердца звенели бесстрашным стальным порывом. Вкус крови, казалось, слышится уже на губах.
Погоня держалась кучно, не рассыпалась, и для селян, цепенеющих от жары, как быстро возникла из зноя, так же быстро в нём и растворилась. Как дивное, но страшное наваждение.
Всадник, летевший впереди всех, наяривал плёткой сильную серую кобылу и часто гокал в такт. На нём была короткая риза, схожая по цвету с серой монашеской, но поверх — кожаная перевязь, нетипичная для слуги Христова, на которой бился короткий меч. Спину его прикрывал небольшой из тройной дублёной кожи с нашитыми бляхами щит, а из щита уже торчали пару метких стрел. Из-под ризы на ладонь вниз виднелась кольчужка.
Рожа у беглеца была скуластая, решительная, с перекошенным от натуги ртом, с прищуренным от встречного ветра глазами. Щурился он на саксонский манер — глаза делались волчьи. Волосы имел светлые, непокрытые они лихо развевались на ветру. Выбрит он был по имперской моде — ни усов, ни бороды. Сам — крепкий, широковатый, подбородок квадратный с глубокой разорой* и весь вид — разбойничий.
