Игнатий Ростовцев - На краю света. Подписаренок
— Баба, бабонька! — кричу я, подбегая к ней. — У нас кто-то в бане поселился. Страшный такой, бородатый старик.
— Ну так что же, — спокойно говорит бабушка. — Бродяжка какой-нибудь обосновался. Поживет немного да и уйдет. Сегодня только вторник. А баню нам топить в субботу. Пусть себе живет.
— А кто он, этот бродяжка? — допытываюсь я у бабушки. — Что он у нас делает?
— Поселенец какой-нибудь или бобыль бесприютный, вроде нашего Ворошкова. Шел, шел своей дорогой да и остановился в нашей баньке немного отдохнуть.
Я знаю — если кто поселенец, то он убил кого-нибудь или ограбил. Его за это осудили на каторгу, а потом пригнали жить к нам в Кульчек. У нас если кого хотят сильно обругать, то обзывают его поселюгой, варнаком, бродягой, катом.
— Бабушка, — допытываюсь я, — а кого он убил?
— А кто его знает, — отвечает бабушка. — Может, никого и не убивал. Видать, из острога бежал. Да нет. Где ему, если старик. Отсидел, поди, свой строк и ходит теперь по белу свету, побирается христовым именем да смотрит, куда бы лучше преклонить свою голову.
— А он нас не зарежет? — не отстаю я от бабушки.
— Что ты, милок. Да за что же он нас с тобой резать-то будет? Теперь не те времена. Это раньше беглые каторжники людей резали, народ грабили. А теперь, слава богу, давно уж об этом не слышно.
— И у нас в Куличеке грабили?
— Да… бывало и у нас в Кульчеке.
Тут я вижу, что бабушка знает что-то интересное, и спешу воспользоваться подходящим случаем:
— Расскажи, бабушка, расскажи о разбойниках…
— А кадки кто за меня будет вываривать? Скоро ведь огурцы пойдут.
— Я тебе помогу, бабонька. Ты только рассказывай, а я буду вываривать.
— Ишь помощник какой нашелся. Не мужицкое это дело — кадки вываривать. Иди лучше играй. Потом как-нибудь расскажу. — Бабушка с трудом поднялась со скамейки. — Ох, ох, ох! — тяжело вздохнула она. — К дождю, что ли, меня сегодня ломает. Моченьки моей нет. Пойти подбросить в печку.
Она взяла лежавшую около кадки клюку и пустое ведро и поплелась в дом. Я ждал, ждал ее около кадушек и, не дождавшись, побежал к Спирьке и Гришке.
На этот раз мы пошли играть в Барсуков ключ. Барсуков ключ начинается под Шерегешем и впадает в нашу речку прямо посредине деревин. Весной Барсуков ключ шумит и бурлит, а летом почти совсем пересыхает. Берега его крутые, обрывистые, с узкими щелями, ямами и даже пещерами. Удобное место для игры в разбойников.
Сегодня атаманом был сначала я. Спирька был купцом, а Гришка ямщиком. Потом атаманом сделался Спирька, потом Гришка. Все по очереди были и разбойниками, и купцами, и ямщиками. Чтобы быть разбойником пострашнее, я вымазал себе лицо и руки красной глиной и нарисовал на лбу широкий рубец. Спирька и Гришка, разумеется, тоже раскрасились.
Возвращаясь с Барсукова ключа, мы неожиданно наткнулись на нашего бродяжку. Он переходил от дома к дому, останавливался под окнами и негромко, но достаточно внятно просил милостыньку.
И в каждом доме ему непременно что-нибудь подавали.
Мы издали следили за бродяжкой, стараясь рассмотреть его как следует. Его лоб до самых глаз был повязан ситцевым платком, благодаря чему багровый рубец не привлекал к себе внимания. В остальном бродяжка ничем не отличался от наших деревенских стариков. Он был в коротком поношенном шабуре. На опояске с левой стороны, как у всех наших мужиков, у него висел небольшой нож в деревянных, обтянутых кожей ножнах, а на плече большая холщовая сума.
Когда бродяжка направился к нашему дому, я побежал предупредить об этом бабушку. И через некоторое время под окнами у нас послышался негромкий голос:
— Подайте милостыньку, христа ради, прохожему человеку.
— Сейчас! — отозвалась бабушка и сунула мне калач белого хлеба и два яйца. — Вынеси ему за ворота и подай. Да обязательно скажи: не взыщи, мол, дедушка… Иди, иди! Не бойся.
Я вышел с милостынькой за ворота, подал ее бродяжке и, немного оробев, сказал:
— Не взыщите, дедушко.
— Во имя отца, и сына, и святого духа, — сказал бродяжка, снял картуз и перекрестился. — Спасибо, сынок, спасибо, люди добрые. Дай вам бог здоровья.
Он пристально посмотрел на меня, поправил повязку на лбу и устало пошел к следующему дому.
После встречи с бродяжкой мне никуда уж не хотелось идти из дома, и я до самого вечера крутился около бабушки в надежде услышать какой-нибудь рассказ о разбойниках. Но бабушка все охала, все жаловалась на то, что ей разломило суставы, что она не может двинуть ни рукой, ни ногой. А сама все ходила и ходила и все что-то делала.
Тем временем погода стала меняться. К вечеру из-под Тона потянулись свинцовые тучи. Загудел Шерегеш, и, когда начало темнеть, вдали над тайгой стало сверкать и погромыхивать. Приближался весенний грозовой дождь. Было тихо и душно. Только изредка прохладной волной накатывался легкий ветерок, принося с собой ощущение какой-то тревоги от надвигающейся грозы.
В ожидании большого ливня бабушка и Чуня убрали с подамбарья хомуты, потники и прочую снасть, сняли и отнесли в дом развешанный на заборе холст. Даже вываренные под огурцы кадушки перекатили на всякий случай под навес.
Вечером бабушка попросила Чуню закрыть как следует окна. Когда Чуня, притворив ставень, проталкивала в избу железный засов, бабушка заставляла меня закреплять его на железную чекушку.
— Так-то будет лучше, — говорила она и три раза крестила закрытое окно. — Береженого бог бережет.
Наконец сели пить чай. За чаем бабушка заявила нам, что ляжет спать сегодня в прохладные сени, а не в жарко натопленную избу, а ночью, видать, отдаст свою душеньку богу, настолько она умаялась за день. Мы с Чуней, разумеется, устроились на ночь тоже в сенях.
Перед сном бабушка долго молилась. Потом закрыла дверь на щеколду и потушила лампу. В сенях сразу сделалось темно, и с улицы стал доноситься тревожный лай собак. Теперь, решил я, можно попросить бабушку рассказать обещанную историю про разбойников.
— Ты помнишь, Чуня, эту курицу рябу, — начала бабушка, устраиваясь на полу рядом с нами, — замухрыжистая такая. Я опять нашла ее на яйцах. Устроила себе гнездышко в коробу на санях, под самым облучком, сидит себе и парит. Уж я куряла, куряла ее в кадке с водой, да разве в кадке накуряешь! Ее на речку надо нести, в пруду курять. А то высидит нам цыплят. А какие могут быть у такой курицы цыплята. Одна видимость!
— Ты, бабонька, о разбойниках рассказывай, а не про курицу, — взмолился я.
— Обожди, милок. Сначала надо с курицей с этой дело решить. А потом уж и о разбойниках, — говорит бабушка и долго молчит, как бы собираясь с мыслями.
Я толкаю Чуню под бок, чтобы она тоже слушала бабушку.
— В та поры я была еще маленькая, — неторопливо повела она свой рассказ. — В твоих примерно годочках. А хорошо помню, как все говорили об этих варнаках. Как придет лето, так они и начинают тут баламутить. То коней из табуна угонят, то корову на мясо себе зарежут. А то и в деревню нагрянут. Да в самый сенокос норовят, варнаки, али в страду, когда все от мала до велика на пашне. А Кульчек наш в та поры был еще маленький. Малолюдство еще было. Вот в такую пору они и заявлялись к нам, и старались вломиться, конечно, к тем, которые побогаче. А летом дома известно кто — старики да дети малые.
Вот проходят они один раз среди бела дня всей оравой прямо к Меркульевым и заставляют стариков перво-наперво варить им полный обед, подавать пива и выставлять на стол все, что имеется. Да мало того, еще свечи требуют. Все свечи, говорят, давайте, сколько есть! Уставили ими стол, зажгли и гуляют, варнаки, днем при свечах. А напоследок забрали из дома все масло, сало, всю одежонку, которая получше. Да еще наказали никому ничего не сказывать. «Смотрите! — говорит ихний атаман. — За хлеб, за соль спасибо. А если пикнете насчет нас кому-нибудь хоть одно слово, тогда уж не взыщите. Не пожалеем ни старых, ни малых».
Я слушаю бабушку и отчетливо представляю себе разбойников вместе с их атаманом. Сидят себе днем при свечах у Меркульевых и пируют. И еще песни поют. Тут я вспомнил разбойничью песню, которую поют у нас поселенцы Матюгов и Ивочкин, когда бывают пьяными:
Ты скажи мне, младый юнош,
Сколько душ ты загубил?
Восемнадцать православных,
Девяносто шесть татар…
Я хочу спросить у бабушки — не эту ли песню пели разбойники, когда пировали у Меркульевых, но бабушка опять переводит разговор на свою курицу:
— Ты смотри, Чуня, за этой рябой. Как бы она у нас под амбаром не обосновалась…
— Я, бабонька, завтра попрошу Акентея слазить под амбар да все там оглядеть, — успокаивает ее Чуня.
Я, вслед за Чуней, тоже стараюсь успокоить бабушку насчет этой рябой курицы и обещаю ей непременно слазить завтра под наш амбар и все там осмотреть.
