Анри Труайя - Марья Карповна
Алексей быстро перебрал в голове всех соседских девушек на выданье. Какую из этих провинциальных барышень матушка предназначает ему в супруги? Какой отдает предпочтение? Со своей стороны, он среди них не видит ни одной достойной кандидатуры… Видя, что сын молчит, Марья Карповна лукаво сказала, шлепнув его по руке сложенным веером, и вид у нее был самый что ни на есть заговорщический:
– Держу пари, ты уже догадался, о ком я думаю!
Матушка еще забавляется!
– Нет, маменька, уверяю вас…
– Однако же, не далее как вчера ты сделал ей за столом комплимент!
– Я?!
– Разумеется, ты! И казался при этом весьма искренним. Ну-ка, припомни: тонкая талия…
Уточнила… Алексей не то чтобы изумился – от изумления потерял дар речи. В мозгу его кружился рой никчемных, малоубедительных возражений, но язык не повиновался. Он мигом превратился в развалину, в руины – больше не было сил сопротивляться. Какие уж там сражения! Но, чуть придя в себя, попробовал:
– Вероятно, вы это не всерьез, маменька?
– Очень даже всерьез, – решительно ответила Марья Карповна. – Я полагаю, что Агафья Павловна будет превосходной тебе супругой. Можно возразить, что она вдова, бедна и, наконец, старше тебя несколькими годами, но я-то уверена, что именно во всем этом и залог будущего вашего супружеского счастья.
– Но… но она уродлива… и я… я не люблю ее…
– Совсем она не уродлива, – отрезала Марья Карповна. – У нее прекрасные глаза, великолепные волосы, она выглядит изысканно. Приодеть получше – и будет наилучшим образом соответствовать своему положению. В любой из уездных гостиных.
Негодование, вызванное несоразмерностью предложения Марьи Карповны его надеждам, внезапно породило в Алексее желание разразиться гомерическим хохотом – такое сильное, что от попытки удержаться от смеха живот его раздулся. Сил терпеть не хватило, и Алексей все-таки расхохотался, рискуя снова навлечь на себя гнев матушки.
– Агафья Павловна! Ваша приживалка! Это и есть завидная партия, которую вы пожелали для меня составить!… О нет, я предпочел бы пойти в монахи!
– Ты не пойдешь в монахи, и ты женишься на Агафье Павловне. Вы станете жить в твоем флигеле, который я прикажу расширить. У вас будут собственные слуги, собственные экипажи, свои земли…
Пока мать произносила со все возраставшей властностью эту речь, Алексей рассматривал висящий за ее спиной портрет Ивана Сергеевича в охотничьем костюме. В общем-то, это правда, что он похож на отца: такие же темные вьющиеся волосы, такой же костистый нос над толстыми губами, такие же бархатные глаза… Да весь облик сходен: словно бы высеченное из камня и подсушенное на солнце лицо… Во взгляде отца, устремившемся к нему с картины, ясно читалось: не уступай! Это был не приказ, это была мольба… Наверное, Иван Сергеевич слишком часто сам вынужден был покоряться воле этой несгибаемой женщины. Алексей внезапно почувствовал, что от портрета над головой матери словно бы идет к нему молчаливая поддержка, и не раздумывая оборвал ее «песню».
– Нет, маменька, – решительно сказал Алексей. – Не настаивайте и не искушайте меня. Бессмысленно. Только попусту потратите время.
От такого оскорбления лицо Марьи Карповны мигом побледнело. Тем не менее она нашла в себе силы справиться с гневом и просто возразила:
– Ты не имеешь права отказываться!
– Почему?
– Я уже поговорила с Агафьей, и она вне себя от счастья. Твой отказ станет для нее жестоким ударом.
– Но как же вы решились, маменька, обсуждать с нею это свое намерение, не спросив сначала моего мнения?
– Не думала, что ты осмелишься противоречить мне!
– Мы живем не во времена Иоанна Грозного!
– Нравится тебе это или не нравится, но и сегодня во всех благородных семействах дети повинуются родительской воле. Если ты станешь упорствовать, я сочту это личным оскорблением и сделаю из этого прямые выводы!
Гнев душил ее. Голубые глаза потемнели, руки терзали веер. Некоторое время Марья Карповна молча то раскрывала его, то с треском захлопывала, то снова раскрывала… Наконец, неожиданно для собеседника, разломала на две части – и тут в глазах ее вскипели злые слезы.
– Знаю-знаю, что в Санкт-Петербурге у тебя была любовная связь с некоей Варенькой, – прошипела она. – Она белошвейка или что-то вроде… Твой слуга Степан ставит меня в известность обо всем. Ну-ка, признавайся: это из-за нее ты отказываешься?
Взбешенный тем, что за ним шпионят в собственном доме, Алексей ответил, повысив голос:
– Хватит, матушка, уймитесь же! Эта особа, впрочем, весьма достойная, была для меня не более чем мимолетной интрижкой, я бы сказал, развлечением. И она ни при чем, если говорить о моем твердом намерении остаться холостяком!
– Так, значит, у тебя и вовсе нет никаких оправданий! – завопила мать.
А потом, выпрямившись во весь рост, задрав подбородок, сотрясаясь от возбуждения, провизжала:
– Я требую слушать меня беспрекословно и не обсуждать мои решения!
Алексей тоже выпрямился.
– Нет!
– Превосходно! Я перестану тебя содержать! Станешь жить на одно твое ничтожное жалованье!
– Ничего, как-нибудь уложусь в него…
– И долгов твоих больше не стану выплачивать!
– Все лучше, чем дурацкая женитьба, которую вы мне навязываете!
– Щенок! – рычала Марья Карповна. – Ничтожество! Ты не ценишь свою мать? Ну, так я научу тебя уважать ее!
И она с такой силой хлестнула сына по лицу, что удар отозвался болью в затылке и позвоночнике. Алексей – с мгновенно вспухшей и покрасневшей щекой, с отчаянно колотящимся сердцем – рассматривал беснующуюся перед ним фурию, глаза которой, казалось, вот-вот выскочат из орбит, сам удивляясь тому, что не испытывает к ней ненависти. Странно, избыток деспотизма придает этому энергичному лицу своеобразную красоту. Ах, всегда-то он все прощает Марье Карповне – уж слишком благородны ее черты…
Некоторое время мать и сын стояли молча, обмениваясь взглядами и читая каждый во взгляде другого страх, боль, гордость. Потом Марья Карповна упала на кушетку и спрятала лицо в ладонях. Она хрипела, как раненый зверь, плечи ее сотрясались. Впрочем, по хрипению было трудно догадаться, рыдает ли она или просто задыхается от бешенства. Минутку Алексей раздумывал, не приблизиться ли к матери, не сказать ли несколько утешительных слов, но быстро отказался от этого намерения и двинулся к двери. На пороге обернулся. Глаза его поймали взгляд портрета: приготовившийся идти на охоту Иван Сергеевич – человек при жизни слабый, апатичный, послушный – нынче тем не менее явно одобрял и поддерживал его бунт.
Колокол призвал Алексея вернуться в «главный» дом – пора было ужинать. А Марья Карповна к столу не вышла – ей подали прямо в спальню один только жиденький бульончик. Агафья дежурила при барыне. Алексей с младшим братом ужинали вдвоем. Едва подали закуски, Алексей, не способный долее сдерживать свои чувства, сказал:
– Я только что страшно поспорил с матушкой.
– На предмет Агафьи Павловны? – не поднимая глаз от тарелки, спросил Левушка.
– Да. Значит, ты все-таки был в курсе ее намерений?
– Естественно.
– Так почему же не предупредил меня?
– Маменька взяла с меня клятву молчать, – объяснил Левушка, положил себе на тарелку селедки, маринованных грибочков, соленых огурчиков, проглотил кусочек и вздохнул: – А ты, значит, отказался?
– Конечно!
– Ну и зря.
– Отчего же зря?
– Агафья Павловна ничем не хуже других. А противореча маменьке, ты ее ранишь. Теперь она заболела из-за твоего упрямства. Матушка не привыкла, чтобы ей сопротивлялись.
– Слушай, но я же не могу жертвовать своей жизнью только ради того, чтобы ей угодить!
– А я уверен, что не только можешь, но и должен. Любящий сын именно так бы и сделал, причем без малейших колебаний.
– До чего же ты меня раздражаешь, болтаешь невесть что! – надулся Алексей. – А она поворчит немножко да и смирится.
Матвей подал братьям говяжьи битки в сметане, но Алексей едва к ним притронулся: он ощущал какую-то неприятную тяжесть в желудке. Зато Левушка принялся уписывать еду за обе щеки. Насытившись, он предложил старшему брату после обеда сыграть партию на бильярде. Алексей играть не захотел – ему не терпелось остаться в одиночестве.
Вернувшись в свой флигель, он отослал маленького Егорку, который хотел помочь молодому барину раздеться, умылся, облачился в бухарский халат и сел у распахнутого окна. Спустился вечер – тихий, легкий… Вдалеке, подобно стальному клинку, сверкала вода в пруду, окруженном темными деревьями. Трава на лужайке казалась темно-синей, от лужайки, словно молочные ручейки, разбегались по парку расчищенные и посыпанные песком дорожки. В тишине, навевающей дремоту, птицы сонно перекликались с ветки на ветку. Первыми умолкли зяблики и славки. Радостно просвистела последнюю мелодию иволга. И тогда запел соловей – одинокий, отчаявшийся, спокойный… Алексея окружал безмятежный мир деревни, и он страдал от того, что не способен обрести такой же покой в своей душе. Он взглянул в самый конец центральной аллеи: на втором этаже большого дома светилось одно-единственное окошко. Мать не спала.
