Савва Дангулов - Дипломаты
Коридор поворачивал налево — быстро прошли солдаты в кожанках, с виду самокатчики, девушка в гимнастерке, с короткой телеграфной лентой, которую она дважды обвила вокруг руки, человек в пенсне, быть может, студент или молодой ученый, тоже с телеграфной лентой — ее концы свешивались ему на грудь, как сантиметр у портного.
Очевидно, кабинет был где-то рядом.
— Вот мы и пришли, — сказал Кокорев и взглянул вначале на Репнина, потом на Елену, вернее, на обручальное кольцо Елены. Она заметила этот взгляд, но руки с кольцом не отняла — ей и прежде оно служило защитой. — Как видите, комната самая мирная. — Кокорев открыл дверь, за столом, покрытым синей бумагой, сидела девушка и ела хлеб, посыпанный солью. Хлеб был черный, и крупные солинки лежали густо. Взглянув на вошедших, девушка покраснела и спрятала хлеб в стол.
— Вы Репнин? — спросила она, не глядя на Николая Алексеевича. Краска медленно сошла с ее лица. — Подождите, пожалуйста, — сказала она и ушла в соседнюю комнату.
Репнин взглянул на стол, за которым только что сидела девушка, и улыбнулся: в граненом стакане стояла зеленая веточка. Ее три листочка были блестящими и толстыми. «Только такие листья и могли не облететь в эту осень, — подумал Репнин. — Только им под силу огонь и стынь этой поры».
Девушка вошла со стопкой бумаг и, не закрывая за собой двери, безмолвно, движением глаз пригласила Репнина войти.
Репнин вошел в кабинет, ожидая увидеть смуглолицего человека с темными, по-степному горящими глазами (Илья говорил об Александре Ульянове, что тот был темноволос и кудряв), а Ленин оказался совсем иным: бледнолицым и светловолосым.
Владимир Ильич вышел из-за стола.
— Простите… Тот Репнин, что был в начале века российским консулом где-то в Сербии или Черногории, ваш отец?
— Нет, брат.
— Очевидно, старший?
— Старший.
Репнину хотелось сказать: «Да, да… старший брат, кстати, он учился и с вашим братом, Александром. По-моему, они были даже приятелями». Но Репнин смолчал. Ни к чему, решил он, совсем ни к чему.
— Значит, старший? А я… — произнес Ленин, удерживая пальцы у лба, он не сказал, о чем подумал, но Репнин решил: очевидно, вспомнил статью Ильи о средиземноморских портах — слабая дань старшего Репнина увлечению историей.
— Вот, вот… а я думаю… — Предложив Репнину сесть. Ленин быстро вернулся к столу, словно намереваясь тотчас приступить к делу, но, дойдя до кресла и даже отодвинув его, не сел, а, обернувшись, внимательно посмотрел на собеседника. — Что говорит вам такое имя — Чичерин? Нет, разумеется, не тот профессор и городской голова! — произнес Ленин с веселой иронией. — Я имею в виду его племянника… Георгия Васильевича…
— Чичерин? — переспросил Репнин, а сам подумал: «Опять Чичерин!» И на память пришел Караул: белый дом на холме, и с его крыльца на пятнадцать верст окрест широкая и мягкая равнина, милая неяркой и впечатляющей прелестью своей; очень русская — лес, свободный росчерк Вороны, тускнеющее поле, опять лес, а за ним полоска тумана. А потом прохладная ясность в кабинете Бориса Николаевича, дяди Чичерина. Просторный стол с аккуратной стопкой мелко исписанных страниц — Борис Николаевич уже писал тогда свои воспоминания — и рядом с этой стопкой иллюстрированный Бедекер — старик Чичерин любил листать его в редкие минуты отдыха.
— Я бывал в Карауле, их родовом поместье под Тамбовом, — заметил Репнин.
— У отца или у дяди? — спросил Ленин.
— Нет, отца уже не было в живых, у дяди… Я знал его до последних дней, а умер он уже в нашем веке в возрасте весьма почтенном.
— Погодите, значит… Борис Чичерин? А знаете ли вы, как однажды его хотели сделать ректором столичного университета?
Репнин воспрянул: последняя фраза Ленина определенно импонировала его мыслям о Чичерине.
— Как же, — подхватил Николай Алексеевич и, взглянув на Ленина, осекся: тот был строг. — Можно по-разному относиться к Борису Николаевичу, но его образованность и ум…
Ленин вышел из-за стола и зашагал по комнате. Репнин подумал, что те несколько слов, которые он произнес, непредвиденно взволновали Ленина, хотя слова эти были самыми обычными: кто не знал, что старик Чичерин был человеком необыкновенно наторевшим в разных науках.
— Ну, знаете! — бросил Ленин нетерпеливо, и Репнин понял, что его предположениям суждено сбыться: лаконичная реплика Репнина о Чичерине действительно задела Ленина за живое. — Кому не известно, что Чичерина пытались перевести в Петербургский университет вовсе не за интеллект и ученые доблести.
Репнин взглянул на стену, по которой пронеслась стремительная тень Ленина.
— А за что? — спросил Репнин недоуменно. Ленин явно вызывал его на спор.
— Его хотели сделать щитом, — не без раздумья добавил Ленин.
— Щитом? — Недоумение достигло предела. В самом деле, какое отношение «щит» имел к старику Чичерину? Нет, если и было в природе слово более неуместное сейчас, то только это.
— Щитом, дабы оградить двор от натиска молодых… — Ленин все еще стоял перед Репниным. — Где щит, там и меч. Нет, скажите, какой смысл монарху заводить роман с либералом, да еще таким, как Борис Чичерин… Аннибал либерализма?
Репнин ничего не ответил. Наступило молчание. Оно было долгим и тягостным. Когда Репнин поднял глаза, Ленин сидел за столом, как показалось Николаю Алексеевичу, смущенный и тихий. Быть может, он даже ругал себя, что опрометью ринулся в бой и оборвал важную ниточку.
— Погодите, а не писал ли ваш брат о средиземноморских портах? — спросил вдруг Ленин. — Да, о необходимости помочь южным славянам соорудить порт на Средиземноморье в обход Константинополя? — Он все еще хранил в памяти фразу, с которой разговор начался.
Николаю Алексеевичу хотелось сказать: «Как же, писал! Именно брат, кстати, тот самый, что был однокашником Александра Ильича», но Репнин снова остановил себя: «А надо ли? Еще подумает — не преминул воспользоваться этим пустяком. Нет, мне это ни к чему, решительно ни к чему».
— Да, это статья брата, — сказал Репнин.
Владимир Ильич посмотрел на него: не надо было затевать разговор о старике Чичерине. Неужели не ясно, что для Репнина профессор Чичерин — ученый муж, почтенный гражданин, патриот. В этом разговоре определенно не было смысла. Или все-таки был смысл? Почему не сказать правду, прямо и бескомпромиссно, даже если какой-то контакт в беседе будет на время оборван. Натянулась ниточка и звонко лопнула, ей не под силу, этой тонкой ниточке. Пусть его собеседник знает, что Ленин намерен говорить прямо и открыто, и то немногое, что их сближает, пусть служит этой цели…
Репнин взглянул на стену, потом на стол. Только сейчас он увидел: на мраморной доске чернильного прибора стоял стакан и в нем зеленая ветка, точно такая, как у девушки, что сидела при входе. Видно, веточку принесли девушке, и она разделила ее: три листочка себе, три Ленину.
— Нет, старик Чичерин был вам мил больше, чем мне, — засмеялся Ленин. Ему вдруг стало бесконечно смешно, что он вознамерился склонить Репнина на свою сторону в таком более чем деликатном вопросе, как назначение профессора Чичерина в Петербург. Он смеялся самозабвенно, не тая голоса (в том кругу, к которому принадлежал Репнин, никто не смеялся так громко). — Вот о молодом Чичерине мы думаем одинаково. Верно? — спросил Ленин.
Репнин улыбнулся:
— Пожалуй.
Ленин встал из-за стола.
— Так вы знали Георгия Васильевича еще по Тамбову?
— Нет, не только… — Николай Алексеевич помедлил с ответом. — Позже мы встречались в Лондоне, и не раз. — Репнин вспомнил длинные вечера в мансарде на Ооклей-сквер, такие же длинные прогулки с Чичериным вдоль Темзы, весенней, укрытой теплым туманом, и зимней Темзы, прохваченной северо-восточными холодными ветрами. «В этом мире, — задумчиво говорил Чичерин, глядя на темные глыбы зданий, — есть один мотор, который может привести в движение и ум, и интеллект, и знания, и талант, — капитал. Впрочем, даже в том случае, если нет всех или некоторых из этих достоинств, мотор действует». Помнится. Репнин хотел сказать другу нечто резкое: «Ты узурпировал мою бедность и хочешь обратить меня в свою веру!» Хотел сказать, но так и не сказал. — Он был политическим изгнанником, а я секретарем посольства, — произнес Репнин, внимательно глядя на Ленина.
— Это на Чешем-плейс? — спросил Владимир Ильич.
Репнин подумал, что Ленин, наверно, бывал на Чешем-плейс, когда жил в Лондоне. Впрочем, изгнанникам вход в посольство был заказан. Да они и не очень туда стремились. А на Чешем-плейс Ленин определенно был — это Репнин понял по фразе, которую произнес Ленин только что. Пошел туда специально? Нет. Просто занесло случайным ветром, поднял глаза и увидел каменное здание на углу, может, даже с трехцветным флагом. «Россия?.. Россия ли?» И, прибавив шагу, стремительно прошел мимо. И Репнин вдруг увидел, как Ленин пересекает Чешем-плейс, — шаг широк, как и размах руки, сложенный зонтик зажат надежно, воротник демисезонного пальто поднят, и котелок чуть-чуть сдвинут на лоб.
