Нина Молева - Софья Алексеевна
У англичан же и все товары новые европейские покупал. Одних слуг на дворе до трех сотен держал. А там кареты аглинские, лошади арабские. Такого заводу коней не то что царь Борис — Федор Иоаннович не знавал. Жену молодую по польской моде наряжать принялся.
В июне 1596 году батюшка у них родился, Михаил Федорович. Да нарадоваться им не успели. Через пять лет царь Борис обоих супругов под клобук подвел. Спасибо, живота не лишил… Никак, мысли путаются. Что это все о бабе да о бабе. А, да, — имя для царевны! Значит, собинной друг сказал: Марфа.
…За дверью шаги. Голос женский. Кто бы это не в пору?
— Государь-братец, один ли ты? Не помешаю?
— Один, один, сестрица. Милости прошу, царевна Арина Михайловна. Сама знаешь, всегда тебе рад, да не часто гостеваньем своим меня жалуешь. А тут и время позднее…
— От родильницы я. Племянненку поглядела.
— Ах, это…
— Не рад. Знаю, что не рад. Так ведь не царица виновата, что дочерью тебя подарила. Сама вся в слезах. Тебя, государь, прогневать боится.
— Какой гнев — досада одна. От свадьбы самой знал, не заладится все у нас. Эх, кабы на Афимье настоял[18] — она б мне одних сыновей приносила. Не хворала да на болезни бы не жаловалась. У нее, чуть что, смех. Минуты не пройдет, то песней зальется, то шутки шутить примется.
— Братец, голубчик…
— Нет уж, Аринушка, сама меня разговорила — сама и дослушай. Акромя тебя, мне и потолковать не с кем. Знаешь, глаза у Афимьюшки какие? Что васильковое поле — как в небо бывалоча заглядишься. Губы — что твое вишенье спелое. Зубки — как есть жемчуга. Косы — змеями, до полу. Один раз за рученьку белую взял, спросил, люб ли ей. Зарделась. Ресницами лохматыми взмахнула. Да и отвечает: не был бы ты лучше государем. Как так? — говорю. Тогда бы словам моим поверил, а я бы тебя все равно любила, суженый ты мой.
— Так и молвила? Смелая.
— Со мной смелая. Да и чево робеть ей было. Мы уж в тереме наверху все разговоры разговаривали. Царевной ее по чину величать стали. Почти что хозяюшка моя, государыня.
— Помнишь, выходит.
— Как не помнить! Иной раз ночью страх обольет: в имени бы не ошибиться.
— Смолчит Марья.
— Смолчит. Разве что в храме лишнюю свечу затеплит, молитву прочтет. А я как ни погляжу, все-то она не как Афимьюшка делает, слова не те говорит.
— Однолюбы мы, Алешенька, однолюбы.
— Аринушка, неужто и ты не забыла? О принце помнишь?
— Помню, братец, да не обо мне речь.
— Как не о тебе? Я до сей поры маюсь, нет ли моей вины, что принцу уехать дал.
— Твоей? В твои тогдашние лета? Это батюшке со святейшим по-иному толковать надо было — вот и весь сказ.
— Как по-иному? О чем ты, Арина Михайловна?
— А ты вспомни государя Ивана III Васильевича… Вторым браком принцессу византийскую брал.[19] Какой попервоначалу уговор был, не ведаю. Похоже, принцесса супруга в веру католицкую обращать собиралась. А чем кончилось? Православие приняла, из Зои Софьей Фоминишной заделалась. Чтоб мужа-государя не лишиться. Вспомни, государь-братец, вспомни, как у Москвы с крестом католицким впереди появилась, патера своего всю дорогу впереди держала. А как государев посланный перед столицей пригрозил, что брака не будет, и от креста, и от патеров отказалась. Не так разве?
— Так это же Софья Фоминишна православие принимала, в одном законе с мужем жила. Что-то напутала ты, сестра! Супругам в одном законе быть надо.
— В одном, говоришь? А может, брак-то главнее? Сестра Василия III Ивановича, Елена Ивановна, помнится, за датского принца Магнуса выходила — в разных законах с супругом жила. Может, и принц Вальдемар бы согласился, чтобы он в своем, а супруга в своем законе жили? Спрашивали ли его об этом?
— Батюшка такого и в мыслях не держал.
— Видишь, видишь! Об одном только и думали, как бы ценой счастья царевниного принца в нашу веру обратить!
— Господь с тобой, Аринушка! Тебе ли не знать, как батюшка тебя любил. От огорчения и преставился — неудачи твоей снести не мог. А я тут как раз без тебя про бабу нашу, Великую старицу, вспоминал. Ты, поди, тоже о ней ничего не помнишь? Тебе-то, как баба отошла, годков пять было, не боле.
— Как не помнить! И косу мне заплетала. Кукол сама шила — лоскутков ей из Мастерской палаты приносили. Ночью к постели подходила. Колыбельные певала, да таково ласково, таково тихо — еле различишь. А тебе-то она чего на ум пришла?
— Сколько они с дедом семейно пожить успели… Любили ведь друг друга, крепко любили, а поди ж ты, счастья толком не видали.
— Ничего, государь-братец, не пойму. Дочь у тебя родилась, а ты про покойников толкуешь.
— Имя для нее святейший определил: Марфа.
— Вон оно что. Дал бы царевне Господь бабиной силы. Уж чего, кажется, не прожила, не испытала, какова горя ни хлебнула, а все не гнулась. Постельница и та слабости ее не видывала. Татьяна Головина сказывала.
— А счастья?
— Что — счастья? У каждого оно свое. Или подумал, с именем и судьба придет? Полно тебе, государь-братец! И что тебе на то преосвященный сказал? Согласился ли?
— Я и толковать о том не стал. А на сердце ровно камень. Дмитриев всех перебрал. От них к Марфам перешел. Непременно припомнить хочу, как она, жизнь-то, у бабы сложилась.
— Про то мне батюшка-государь частенько толковал. Вместо сказок вечерней порой сказывал. Больно царь Борис Романовых боялся — ближе всех к трону стояли, не то, что его род захудалый. Вот и свел счеты: батюшке пять годочков исполнилось, как деда Филарета Никитича под клобук да в Антониев Сийский монастырь, бабу — в Заонежские погосты. Батюшку же с сестрицею — на Белоозеро с теткой Марфой Никитичной Черкасской.
— И не один ведь год там прожили.
— Один! Почитай, четыре. Только тогда и разрешили в Клинском поместье деткам с матушкой поселиться.
— Полегчало им тогда. Самозванец к деду Филарету Никитичу, известно, благоволил, в митрополиты Ростовские возвел, а там и в Москву со всем семейством вернул.
— Да уж дед при царе Василии Шуйском ездил в Углич мощи царевича Дмитрия открывать.
— И такое было. Жизнь угадать наперед никому не дано. Мог ли дед подумать, что его в Ростове тушинские отряды захватят, к Тушинскому вору доставят, а тот Филарета Романова патриархом Всея Руси наречет!
— Спросить бы батюшку-государя, да все боязно было, правда ли, что дед по всей Руси грамоты патриаршьи рассылал, чтоб Тушинскому вору подчиниться.
— Правда, Аринушка, сам знаю, что правда. Не нам предков наших судить: что делали, то делали, и Господь с ними.
— Да нешто я в осуждение! Каково это было деду к вору Тушинскому да Маринке в Калугу ехать, а там их именем с поляками переговоры вести, чтобы их короля али королевича на русский престол возвести.
— А что вышло? Захотел Господь, и на тот же самый престол батюшка вступил. А с поляками тогда какие споры! Без силы спорить не станешь. Плетью обуха не перешибешь. Если в чем и согрешили, сами и поплатились. Поляки как деда опасались. Гетман Жолкевский не иначе нарочно вместе с князем Голицыным патриарха Филарета отправил с поляками будто бы договариваться. Шутка ли, под Смоленском с октября 1610 до апреля 1611 году толковали. К тому времени, глядишь, ополчение подошло к Москве.
— Которое ополчение-то?
— Да как же, Захара Ляпунова, Заруцкого да Трубецкого. Послов бы тут самое время отпустить, ан нет, поляки их в плен в Варшаву свезли.
— А батюшка с бабой в Кремле у поляков в залоге остались. Что страху, насилия, что голоду натерпелись, один Господь ведает. О патриархе душа болела — неведомо, жив ли, скончали ли. Без малого два года в плену без вести находился.
— Это уж когда Новгородское ополчение подошло, ослобонили родимых — в Кострому уехать разрешили. То в городе в отеческом доме, то в Ипатьевском монастыре жили. Тоже несладко приходилось.
— Батюшка-государь сказывал, отрядов бродячих, воров да ляхов хоронились… До беды далеко ли!
— И все Великая старица сама решала.
— Кто ж еще, государь-братец. Так, по правде, сколько батюшка наш престолом ей царским обязан.
— Погоди, погоди, Аринушка, никак я и дни все те на память знаю. 21 февраля батюшку в Москве на престол избрать положили, послов в Кострому, не медля ни часу, отправили.
— Все верно. Только ехали больно долго. С опаской. Через три недели до Костромы добралися.
— Баба их 14 марта, на день Святого Феогноста, митрополита Киевского и Всея России, в монастыре приняла.
— И наотрез отказала! Мол, у сына ее и в мыслях нет на таких великих преславных государствах быть государем. Он, мол, не в совершенных летах, а Московского государства всяких чинов люди по грехам измалодушествовались, дав души свои прежним государям, не прямо им служили.
— Видать, не наотрез, коли шесть часов кряду прения с послами были. Надежду им, что ни говори, оставляла. Мудрая баба наша была. А когда пригрозили бояре, что от отказа ее вся земля русская в разор придет, и вовсе призадумалась.
