Борис Дедюхин - Василий I. Книга первая
Дмитрий Иванович любил слушать потешную музыку, созвал в свои палаты скоморохов — игрецов, свирецов и плясцов, велел им петь да гудеть посмехотворнее. Одни бренчали на гуслях, другие били в бубны, третьи гремели в органы, четвертые свистели в трубы, сурны, волынки, рожки, сопелки.
В разгар веселья вошел Киприан, согбенный и опечаленный. Сутулость и усталость глаз выдали его возраст — видно стало ясно, что много старше он двадцативосьмилетнего великого князя. Но Дмитрий Иванович в девять лет еще занял Владимирский стол, слишком привык повелевать всеми, чтобы обращать внимание на такой пустяк, как возраст. Все было в его власти, зависело единственно от его желания. Сейчас он счел возможным угостить хмельным митрополита и протянул ему братину, наполненную взрезь малиновым медом.
Киприан отвел ковш с зельем жестом величественным и указующим, так что сразу же гневом опять стал наливаться княжеский взор. Скоморохи, уловив перемену настроения у князя, смолкли и завели совсем другую музыку, а три певца слаженно запели песню со словами таинственными и страшными:
На крутой горе высокой
Кипят котлы кипучие…
Вокруг котлов кипучих
Стоят старцы старые;
Поют те старцы старые
Про живот, про смерть,
Про весь род человечь…
Сулят старцы старые
Всему миру животы долгие,
Как на ту ли злую смерть
Кладут старцы старые
Проклятьице великое..
— Воистину так: «Проклятьице великое!» — неожиданно возгласил Киприан голосом до того зычным и властным, что один из скоморохов уронил с колен гусли. Они ударились о пол железными колками, одна струна сорвалась с приструнка и зазвенела тоненько, жалобно. Киприан покосился на нее, дождался, пока растворится ее звук, повернулся к великому князю: — Игрища эти бесовские, пустошество да суету непотребно слушать государю земли христианской!
Дмитрий Иванович, хоть и был слегка хмелен, не желал, видно, открытой ссоры, но и согласиться с митрополичьим запретом не хотел, переборол себя и возразил с натянутой усмешкой:
— Лирой, однако же, и пророки не гнушались, царь Давид поигрывал на ней, что скажешь на это, преосвященный, как мыслишь?
— Мыслю я, как церковь Божия учит, другого перста указующего не приемлю. — Киприан говорил с вызовом, он не скрывал раздражения, больше того — он желал его непременно высказать. Помедлил, повернулся к образам, наложил на себя крест. — Во зле живут люди, не по Божьему завещанию, не по учению апостолов наших. Дурно живут, а того дурнее, что знать не желают, как надо жить, не желают слушать словес Божественных. Стоит плясцам да гудцам игрище идольское затеять, все на него с превеликой радостью устремляются, а позови их в церковь — позевывать, почесываться да потягиваться начинают, говорят, что дождит, либо морозит, либо еще что удумают. В храме крыша и заветрие дивное, а они на позорище стынут, лишь бы не послушать поучения. Гоже ли, великий князь, я в церкви слово Божие несу, а ты в ту пору с чертовщиной знаешься. Что за ересь — новый год начинать первого марта? Ведомо, должно быть, тебе, князь, что по византийскому календарю принят годовой круг индиктовый — сентябрьский…
Знал ли Киприан, какую бурю вызовет своими словами у великого князя? Знал, наверное, очень хорошо ему было ведомо, что Дмитрий Иванович не приемлет его митрополитом и только ищет повода выпроводить из Руси. Раз ищет, то рано или поздно найдет.
Дмитрий Иванович поднялся во весь свой великотелесный рост, повелительным жестом выпроводил из горницы скоморохов и потешников. Василий было потянулся за ними, но отец остановил:
— Сиди, Васятко, слушай и запоминай. Может, прямо завтра тебе надо будет государством править, привыкай загодя бояр себе подчинять, владыке церковному не давать подмять себя, повелевать толпой, что бывает переменчива и грозна для княжьей власти. — Князь повернулся к Киприану, долго издевательски рассматривал его, подыскивая слова, потом махнул рукой: — Э-э, да что тут волынку тянуть, вот что, преосвященный, отправляйся-ка ты отсюда в свою Литву!
Киприан будто ждал этих слов, вроде даже обрадовался им, возразил спокойно:
— Но вселенский собор меня митрополитом всея Руси определил, не только Малой и Литовской, но и Великой…
— Знаю, — уверенно перебил Дмитрий Иванович, — византийским лисам ведомо, что в наших, и ни в чьих больше, руках ключи от судеб всех христианских народов. А тебя они лукавством да обманом определили сюда! Как смел ты при живом владыке Алексии согласиться принять митрополию?
— Но Алексий только считался митрополитом всея Руси, а управлял одной Великой Русью, да и то не всей — Московской лишь. Да и зело много он в мирские дела вникал в потраву делам церковным, за это его сам патриарх Константинопольский винил и мне в науку указывал. До Малой и Литовской Руси было Алексию не дотянуться, и в Киев не проникнуть, а я…
— А ты двуличен, Киприан! — грубо оборвал его великий князь. — И не бывать тебе митрополитом всея Руси. Не своим, а Ольгердовым языком лопочешь… Литве обидно, что Алексий знаться с ней не хотел, Москву за столицу православия почитать стал.
— Не почитал, а тебя, великий князь, во всем слушался. Я хочу единой Руси, а не трех разных.
— И я хочу того же. Только не византийским крестом я их соединю, а мечом великорусским. Не объединить Русь, доколе ярмо поганого Мамая будет на нашей шее.
— Не сбросить ярма, князь, доколе не объединится вся Русь.
Казалось, Киприан взял в споре верх, нечего было возразить Дмитрию Ивановичу, однако он упорствовал:
— Так твой византийский Филофей считает, потому-то он тебя — не великоруса и даже не малоруса — а нерусь прислал к нам. А нам тут виднее.
— Пусть виднее, но без ведома Царьграда ты не поставишь себе угодного митрополита.
— Ништо! — отмахнулся Дмитрий Иванович. — Вот пошлю я туда своего Митяя, пускай утверждают его вместо тебя.
Митяем звали коломенского попа, который имел раньше, в миру, имя Михаила. Дмитрий Иванович познакомился и подружился с ним в знаменательный день своей жизни — в день свадьбы, 18 января 1366 года, когда он венчался в дворцовой белокаменной церкви Воскресения с княжной из Суздаля Евдокией. Был Митяй плечист и рожаист, но не только красотой своей внешней выделялся он в церковной свите, но был также умен и образован. Тогда и решил Дмитрий Иванович сделать его своим самым близким человеком — доверил ему хранение великокняжеской печати и провозгласил своим духовным отцом. А два года назад, сразу же, как только Дмитрий Иванович узнал о том, что Византия прочит на русскую митрополию Киприана, его Митяй был пострижен в монахи и в тот же день возведен в архимандриты московского Спасского монастыря. Об этом и напомнил сейчас не без язвительности Киприан:
— Как же, все дивились тогда: до обеда белец и мирянин, а по обеде монахам начальник, и старцам старейшина, и наставник, и учитель, и вождь, и пастух… — Поймав свирепый взгляд великого князя, Киприан деланно перепугался, но продолжал свое: — Пускай Митяй учен, книжен, однако же новоук в чернечестве, как смеет он прямо из белого духовенства на митрополичий стол запрыгнуть? Алексий два десятка лет в пострижении пробыл, а этот не иначе как великокняжеским хотением пробился. Может ли слепой водить слепого, не оба ли упадут в яму?
— Да, новоук Митяй в монашестве, но не слеп он в делах государственных. А от твоей зрячности мне проку нет. И путь тебе в Литву чист. Таково мое последнее слово.
Обиду от князя Киприан выслушал, умело скрывая гнев. Был он человеком высокой культуры и отличного светского воспитания, а главное, слишком хорошо знал свою цель в жизни и пути ее достижения, верил в правоту и историческую необходимость своей миссии духовного объединителя всея Руси, и он не мог позволить себе опуститься до брани, не хотел и жечь за собой мостов.
— Я уеду, как велишь, в Литву, — неожиданно кротко сказал он, — и сердца на тебя держать не стану. Против тебя, Дмитрий Иванович, не выйдет из уст моих ни слова, а во время соборных служб буду велеть везде — и в Киеве, и в Вильне пети многая лета первому тебе, князю московскому, кормчему русскому, а потом уж иным великим князьям — русским, литовским, татарским.
— Верить ли… Ну да ладно, все равно благодарствую, — помедлив, нехотя ответил Дмитрий Иванович. — И я не стану держать зла на сердце, ибо знаю: оборачивается зло злом же.
Василий, затаившись в углу, со страхом слушал перепалку отца с Киприаном. Украдкой оглядывая всех, кто безмолвно присутствовал в гостиной палате — мать, Владимира Андреевича, Боброка, окольничего Вельяминова, деда Дмитрия, — он видел в их глазах одобрение словам отца и осуждение Киприана. Значит, Василию одному жаль опального владыку?.. Чтобы скрыть свое смущение, опять взялся Василий за «Поучение», стал выводить на грифельной доске: «Да не застанет вас солнце в постели. Узрев солнце, прославьте Бога и садитесь думать с дружиною, или судить людей, или поезжайте на охоту».
