Ольга Гурьян - Набег
Кузнечиха вытаскивала ухватом из печи горшок пшенной каши, когда Куземка, нагнувшись к ее уху, шепнул:
— Выйди в горницу, я тебе словечко молвлю.
— Поешь сперва, — возразила она, но, взглянув ему в лицо, вдруг забеспокоилась, быстро поставила на стол кашу и кувшин с топленым молоком и вышла в соседнюю с кухней горницу.
Куземка вошел вслед за матерью и прикрыл за собой дверь. Кузнечиха повернулась, обеими руками схватила его за плечи, потрясла и быстро спросила:
— Ну, говори: какая беда стряслась?
— Какая беда? — ответил Куземка. — С чего ты?
— Испугал ты меня. Сама не пойму, чего испугалась. Как взглянула тебе в лицо — вижу, не то оно, что утром было. У меня сердце оборвалось. Говори, чего тебе?
— Дай мне рубаху чистую, и штаны и сапоги дай, что к празднику стачали.
Тут она рассердилась и крикнула:
— Что выдумал! Среди недели рубаху менять? На тебе одежда еще чистая. До субботней бани походишь в ней…
— Дай, не спорь. На один только час дай мне рубаху самую лучшую. Дай рубаху вышитую, пояс с подвесками. Через час все верну. Дай, чтоб мне перед людьми не краснеть, что я в простой одежде…
— Перед какими людьми?
— Дай, не спрашивай.
— Перед какими людьми?
— Не дашь, так уйду босой да грязный. Скорей давай! Сейчас отец поест и придет сюда.
Перепуганная, ничего не понимающая кузнечиха протянула ему праздничную одежду и подобрала сброшенные на пол рубаху и штаны. Внизу на одной штанине были бурые пятна.
— Что это?
— Кровь, — ответил Куземка и выбежал из горницы.
Глава VI
БЕГЛЕЦ
Когда Завидка первым смело бросился на кусты, словно отчаянная собачонка на медвежью берлогу, в кустах затрещало, а Завидка взлетел и шлепнулся на четвереньки.
— Э, да куст-то живой! — воскликнул Василько и кинулся раздвигать ветви.
Но ветви упрямо сжимались, пригибаясь к земле. Тогда все втроем навалились они на куст, и Куземка, запыхтев, сквозь зубы шепнул:
— Держу!
Ветви задергались, сопротивляясь, и вдруг затихли. Куземка понатужился, вытащил из кустов неизвестного подростка и с силой усадил его на землю. Подросток так и остался сидеть, дико озираясь. Но и трое дружков смотрели на него, открыв рты и выпучив глаза.
Подросток был высок и так худ, что можно было пересчитать ребра и позвонки на обнаженном до пояса теле. Волосы у него были черные и всклокоченные и закрывали горящие жаром глазища. Нос длиннющий, прямой. Всей одежды на нем было только потертые кожаные штаны непривычного для глаз покроя, узкие в щиколотках. Он был бос, и одна нога в крови.
— Эй ты, вор, отдавай мои сапожки, — сказал Василько.
Подросток молчал.
— Куда одежу девал? — спросил Куземка.
— Узелок? — шепнул Завидка. Подросток молчал.
— Ребята, а он, видно, не наш, по-русски не понимает, — сказал Василько.
Подросток открыл рот, силясь заговорить, но что-то мешало ему. Вдруг хриплым, странным голосом он, ткнув себя в грудь, сказал:
— Русски!
— Что? — спросил Куземка. — Ты русский? Что же так чудно говоришь?
— А ты его спроси, куда он сапожки подевал, — сказал Василько.
— Узелок! — шепнул Завидка.
— Одежа где? Сапоги? — спросил Куземка. — Узелок, еда? — и показал на свой рот.
— Еда, — повторил подросток и вдруг улыбнулся, пожевал, глотнул и тронул свой тощий, втянутый живот.
— Съел? — горестно спросил Завидка.
— Съел! — ответил подросток.
— Братцы, да он просто повторяет и не понял ничего! — сказал Василько. — Посмотрите-ка в кустах — может, что и осталось.
И Завидка, нырнув в кусты, с торжеством вытащил все похищенное.
Одежда была цела, но смята и скомкана, и одна штанина запачкана кровью. Узелок развязан, хлеб надкусан, пироги и лебединая нога еще не тронуты, а от платка оторван был длинный лоскут.
— Ты зачем же платок изорвал? — строго спросил Василько и сунул лоскут ему в лицо.
Подросток закивал и, притронувшись к своей щиколотке, сказал:
— Нога.
— Он понимает! Вишь, не повторил, а свое лопочет. Тогда, по очереди ткнув себя в грудь, они назвали свои имена. Подросток, внимательно оглядев их, тоже ткнул себя в грудь и сказал:
— Русски. Кащей.
— Что это — кащей? — спросил Завидка. Куземка пожал плечами, а Василько обрадовался и закричал:
— Все понятно, ребята! Кащей — так в степи называют раба, пленника. Это значит: он русский, а его половцы взяли в плен и сделали рабом. Так, что ли?
Но тот только повторял:
— Русски, русски, — и показывал на степь и на себя.
— Бежал, что ли? — спросил Василько и, встав, пробежал несколько шагов. — Это бегать называется. Бегать, бежал, понимаешь?
— Нога-то у него в крови, — прервал Куземка. — Вишь, моими штанами кровь утирал, только размазал. Смочи, Завидка, платок в речке обмыть ногу-то.
Рану обмыли — она оказалась простой царапиной.
— Эх да я! — крикнул Василько. — Это, значит, я в него и попал, когда у меня стрела в кусты залетела! — И он рассмеялся.
— Хорошо, что в ногу попал, а не в глаз, — сказал Куземка. — Глаз-то вытек бы. Другой раз гляди, куда стреляешь!
— Велика важность — вора подстрелил. Вор! Вор ты! Но подросток отрицательно закачал головой:
— Не вор, нет!
— Вор не вор, а что с ним делать? — задумчиво сказал Куземка. — Отпустить, что ли?
— Куда же ты отпустишь? — возразил Василько. — А зачем он здесь шатается? Ничего мы о нем не знаем. Связать его, что ли, и в детинец отвести?
Но пленник, вдруг взволновавшись, заговорил:
— Киев!
Он замолчал, облизал губы и повторил:
— Киев. Русь. Степь идет Киев. — Он опять показал на себя: — Русски пришел сказал — степь идет… кони… — Он пошевелил пальцами.
— Скачут, — подсказал Завидка.
— Кони скачут Киев. Русь, Киев, добыча, много…
— Что он говорит? — в ужасе закричал Василько. — Степь это значит половцы на Киев скачут. Тащи его скорей в детинец рассказать!
— Да постой ты! Что мы его такого дикого потащим, ничего толком не разобрав! Зря всех людей перепугаем. А может, он врет все, чтоб мы его пожалели, подарили ему штаны и бить не стали.
— Если половцы на Киев пойдут, то нас не минуют, мы Киеву застава. Ты, Куземка, дурак!
— Ты умен!
— Степь идет, — повторил подросток. — Много, большая сила. Кони. Люди…
Видно было, как он вспоминает слова, и уже язык шевелится послушнее.
Тогда, то подсказывая, то показывая жестом, ребята принялись расспрашивать его и наконец, разузнав все, что удалось, в ужасе посмотрели друг на друга:
— Как быть?
— До вечера ждать в кустах, а как стемнеет, отведем его к господину Глебу. Уж тот разберет, что правда, что ложь, и решит, что дальше делать.
— Когда стемнеет, ворота запрут.
— А на что нам ворота, у нас свой ход есть.
— А какой он, Киев? — вдруг спросил Завидка.
— Лучше на всем свете нет! — ответил Василько. — Я там маленьким был раз, вовек не забуду. Народу там многие тысячи, со всех краев понаехали. Храмы высокие, такие высокие — до самых небес. Главы золотые сияют, одна над другой вздымаются, будто там, вверху, одно над другим сразу столько солнц взошло. А сам город на горах. Горы зеленые. А река широкая, на ту сторону стрела не долетит. Река Днепр…
— Днепр-батюшка! — вдруг сказал пленник и протянул руки к северу.
Все замолчали.
— Вырасту — уеду в Киев, — заговорил Завидка. — Пойду к великому князю. Он меня в слуги возьмет, в младшие дружинники. Я человек свободный, не нанятой, не купленный. Он меня возьмет.
— «Возьмет»! — насмешливо сказал Василько. — И не такие, как ты, в дружинники выходили.
— Понятно, не такие! Илья Муромец крестьянский был сын, смерд…
— А ты гончаров сын. Нашелся богатырь! Тебя щелчком перешибешь.
— Ну-ка перешиби, попробуй! — Завидка вскочил, размахивая кулаками.
— Да будет вам! — сказал Куземка. — Пленника-то держите ли? Как бы он не убежал.
— Держим, — ответил Василько. — Надоело держать-то. Долго ль еще ждать?
— Как солнце сядет… А я из Райков никуда не уеду. По мне, и здесь хорошо. На отцовом месте буду кузнечить.
— А я уеду, — повторил Завидка. — Избу себе там выстрою, надоело в землянке жить. Поставлю избу пятистенку, будут у меня два покоя, как у господина Глеба. На кровати буду спать, не на нарах земляных…
— Знаешь, какую избу себе выстрой, — сказал Василько: — выстрой себе избу выше облака ходячего. Взойдет молодой месяц, острым рогом за оконце в светлице зацепится — всю ночь светильником светить станет. Будет в светлице светло как днем. В соломе на крыше не птицы гнезда совьют, а звезды своих деток — малых звездочек выведут.
— Дырки прожгут в соломе твои звезды-то, всю избу спалят, — сказал Куземка. — Выдумаешь! Звезда не воробей!
