Эвелин Энтони - Елизавета I
Остановка затягивалась, свидетели торжества Елизаветы начали осознавать её значимость, и когда она обернулась, то увидела, что её воспоминания отразились на их лицах. Её голос звучал отчётливо и благодаря своему низкому тембру разносился далеко; слова королевы услышали не только Дадли, Пемброк и Сассекс:
— Иные из тех, кто был государями этой страны, становились узниками в этой крепости; я, бывшая узницей этой крепости, ныне государыня этой страны. Их падение было делом Божьего правосудия — моё возвышение свершилось благодаря Его милосердию. Клянусь перед Богом быть столь же милосердной к своему народу, сколь Бог был милосерден ко мне.
Стоило последним всадникам процессии въехать в ворота Тауэра и королеве исчезнуть из виду, как толпа разбилась на группы, окружившие музыкантов; все принялись петь и плясать вокруг уличных водоводов, в которых вместо воды тек эль. Всю ночь напролёт лондонцы праздновали коронацию новой королевы, теснясь вокруг пылавших на улицах костров; кто-то нашёл человека, который держал дрессированного медведя, и вытащил бедного зверя на улицу, чтобы тот танцевал перед толпой. То было грубое, пьяное празднество; там и сям вспыхивали драки — это обнаруживался какой-нибудь сторонник покойной королевы Марии. Великолепные занавеси и драпировки поспешили подтянуть в окна, подальше от жадных рук, а мародёры набросились на панно и гирлянды, разорвали их в клочки и растащили по домам. К рассвету следующего дня Лондон походил на поле брани — повсюду на улицах валялись пьяные или изувеченные в драках люди, однако произошедшие бесчинства свидетельствовали о большой популярности новой королевы. Слова, которые она произнесла, въезжая в Тауэр, передавали из уст в уста, всячески приукрашая; те, кто обратились к королеве и удостоились ответа, многие дни зарабатывали себе на жизнь, рассказывая за плату всем желающим, как это было. Лондонцы были столь же сентиментальны, сколь грубы; то, что нашлась государыня, которая, судя по всему, проявила к ним интерес, воодушевило их и сделало образцовыми верноподданными. Она составляла резкую противоположность своей сестре Марии — та проезжала сквозь толпу, не улыбаясь и ни единым жестом не показывая, что ей известно об её существовании.
Узнав обо всём от осведомителей, Сесил обрадовался. Примкнув к Елизавете, он пошёл ва-банк. Как он уже сказал ей, кроме неё претендовать на английский престол могла лишь католичка Мария Стюарт[6], которая, к счастью, находилась во Франции и была супругой наследника французского престола; и всё же осторожность не позволяла Сесилу почивать на лаврах.
Тем не менее реальность превзошла все его ожидания. Елизавета обладала даром трогать людские сердца — ему это казалось странным, ибо, познакомившись с ней поближе, он обнаружил, что она холодна и скрытна. Она преподносила ему всё новые загадки, и ему это не нравилось, ибо Сесил предпочитал классифицировать своих ближних; однако для Елизаветы он никак не мог подыскать подходящего ярлыка. Она целыми вечерами играла в карты и танцевала, нацепив на себя драгоценности Марии, но при этом многие часы просиживала на заседаниях совета, ни разу не пожаловавшись на усталость и не попытавшись отложить то, что поскучнее, на следующий день. Внешне казалось, что она действует по наитию, но, поработав с ней рядом, Сесил понял, что она взвешивает каждое слово, прежде чем его произнести. Она могла выражаться на редкость просто и ясно, как перед въездом в Тауэр, но если нужно, была способна говорить и писать загадками. Сесил знал, что она умна, умнее, чем он предполагал, считал, что она падка на лесть — и всё же сомневался, обманывается ли она на этот счёт. Он строил множество догадок относительно Елизаветы, которой решил служить до конца своих дней, но ему было трудно сказать о ней что-либо с уверенностью.
На следующее утро после въезда королевы в Лондон один из её пажей вошёл в покои, отведённые Сесилу в главном здании Тауэра, с вестью о том, что королева желает видеть своего секретаря.
Его впустили в её кабинет — крохотную, скудно обставленную комнату с узким окошком, которое давало очень тусклый свет. Елизавета сидела за столом, на котором горели две свечи, и писала. На ней был свободный пеньюар из синего бархата, волосы схвачены сеткой из золотых нитей, унизанных жемчужинами. Принимать его и других членов совета в пеньюаре уже вошло у неё в привычку. Сесил про себя думал, что незамужней женщине не подобает такая небрежность, но не решался ей это сказать. С каждым днём он обнаруживал, что не решается сказать Елизавете всё больше.
— Доброе утро, господин Сесил, — если только вы в силах различить в этой крысиной норе, утро сейчас или полночь! Иногда мне кажется, мои предки были кошками, если они могли читать и писать в таком сумраке.
— У вашего величества устают глаза? — Сесил знал, что Елизавета близорука и страдает головными болями. Впрочем, нельзя было отрицать, что комната освещена недостаточно.
— Я устала от этого места. Здесь чертовски холодно и сыро. Не могу дождаться, когда мне будет можно переехать на Уайтхолл; в Тауэре можно держать лишь преступников. Присядьте на эту табуретку, Сесил. Я просматривала государственные расходы, и мне требуется ваше мнение на сей счёт. Если Тауэр мрачен, то моя казна являет собой ещё более мрачное зрелище. Оказывается, я унаследовала обанкротившийся престол — взгляните-ка на эти цифры. — Он углубился в чтение, а она продолжила: — Торговля совсем захирела; война, которую моя сестра вела с Францией, поглотила все свободные средства до последнего пенни и к тому же оторвала людей от их занятий. Наша монета настолько обесценилась, что за границей над ней смеются. Таково мнение сэра Томаса Грешема, и я его разделяю целиком и полностью.
— И как же он предлагает поступить, госпожа? — Грешем был гениальным финансистом; Елизавета выбрала себе министра финансов не менее удачно, чем конюшего. Странно, что у неё было столько общего с обоими этими людьми, которые не имели ничего общего между собой.
— Изъять из обращения обесцененную монету и восстановить прежний курс. Сократить расходы и расширить торговлю. До тех пор, пока это возымеет действие, он берётся съездить во Фландрию[7] и взять для нас деньги в долг. Чтобы получить кредит, он расскажет там какую-то историю, которую сочинил, и не сомневается, что она поможет ему добиться своего.
— Я составлю об этом билль и представлю его парламенту. Вы знаете, госпожа, я мало что смыслю в финансах и готов во всём согласиться с Грешемом.
— Если вы несведущи в финансах, Сесил, — сказала Елизавета, переворачивая страницу, — значит, учитесь. Деньги — это кровь государства. Без них нельзя пи подкупать, ни вести войну, ни держаться с другими на равных. Сразу же после коронации все расходы на содержание двора должны быть урезаны.
— Могу ли я предложить, госпожа, начать ещё до коронации и сократить ассигнования на погребение покойной королевы? — Сесил едва сдерживался, слушая, как она проповедует экономию и велит ему учиться бухгалтерии, как какому-то счетоводу, и в то же время предлагает расходовать деньги без счета на похороны Марии Тюдор. — Сорок тысяч фунтов — чрезмерная сумма, даже для монарха, — добавил он.
Елизавета подняла на него глаза и положила перо:
— Вы хотите, чтобы я похоронила родную сестру как нищенку? Не знаю, чрезмерна эта сумма или нет, но я готова потратить её на это погребение. Избавьте меня от ваших придирок, мне надоело смотреть, как вы и остальные трясётесь над каждым пенни.
— Но если вы готовы ограничить собственные расходы, зачем тратить столько денег на эти... эти похороны? Ради Бога, госпожа, по крайней мере, позвольте мне вас понять — почему королева Мария должна покоиться в более роскошной могиле, чем любой другой государь, правивший в Англии?
— Потому, — медленно отчеканила Елизавета, — потому, друг мой, что она воздержалась от того, чтобы отправить в могилу меня. Я не желаю больше препираться относительно цены на её гроб. Она была дочерью моего отца и при жизни — королевой нашего государства; таковой она пребудет и после смерти.
Мария пощадила её; такова была причина, по которой, как сказала Елизавета Сесилу, она устроила ей похороны, обошедшиеся почти во столько же, во сколько её собственная коронация. Но было и ещё кое-что, о чём она умолчала. Елизавета хорошо помнила своё детство в Хэтфилде и сестру, которая была к ней добра и приходила успокаивать, когда её мучили кошмары. Расшитая жемчугом шапочка и детское платьице из синей парчи — она до сих пор хранила эти свидетельства щедрости Марии, которая опустошила свой тощий кошелёк, чтобы купить маленькой Елизавете дорогой подарок. Нет, Сесил вряд ли это поймёт; она и сама понимала это с трудом. Елизавета знала лишь одно — теперь её очередь сделать Марии подарок и похоронить её со всей пышностью и блеском римской католической церкви, которые она так любила, а Сесил и остальные могут отправляться ко всем чертям.
