Тейлор Колдуэлл - Монгол
Шаман выпрямился, посмотрел на Оэлун, а потом перевел взгляд на ее брата. Улыбка Кюрелена испугала шамана.
Ярость исказила сухие черты шамана, он прикусил губу, пытался сохранить спокойствие, но его выдавало сильное прерывистое дыхание.
— Если эта женщина умрет, я скажу Есугею, что так случилось из-за тебя и твоего богохульства и из-за того, что ты прогнал меня отсюда, — заявил он срывающимся голосом.
Улыбнувшись, Кюрелен медленно приставил кинжал к груди шамана. Тот старался не показать, что его испугало оружие, находящееся так близко от сердца, но в его глазах отразился ужас. Шаман попятился и, не отрывая взгляда от Кюрелена, направился к выходу, но споткнулся о край ковра и, падая на спину вперед из юрты, попытался удержаться на ногах, ухватившись за входной полог, но все равно свалился на пороге и даже лежа, не отрываясь, смотрел на Кюрелена. Служанки столпились вокруг, у них от изумления вылезли на лоб глаза. Шаман быстро поднялся и поспешно спустился с настила. Женщины расступились, дав шаману проход. Шагая прочь от юрты, шаман слышал за спиной хохот Кюрелена, которому эхом вторила Оэлун. Шаман не переставал посылать им обоим проклятия.
После ухода шамана у Оэлун опять начались схватки. Кюрелен взял ее за руку и заговорил серьезным тоном.
— За два года в Китае я многому там научился, слушал рассуждения их знахарей. Я могу тебе помочь родить ребенка.
Превозмогая охватившую ее боль, Оэлун внимательно взглянула на брата, а потом просто сказала:
— Я тебе верю.
Кюрелен склонился к сестре и поцеловал ее в лоб, затем позвал служанок. Те, что-то бормоча, недовольно вернулись в юрту. Кюрелен приказал, чтобы они дали госпоже большую чашу вина. Одна из служанок налила в серебряную китайскую чашу самого лучшего вина, которое очень любил Есугей. Оэлун послушно осушила чашу, не отводя от брата потемневших глаз, а тот приказал вновь наполнить чашу. Старуха Ясай начала протестовать, но Оэлун выпила и эту чашу… И еще одну и следующую.
Золотистый туман окутал страдающую Оэлун, которой казалось, что она видит свои страдания со стороны, будто страдает не она, а кто-то другой. Стены юрты расширились, она заполнилась людьми с раскрашенными лицами и в ярких одеждах. Кругом были улыбки, смех и звучала сладостная музыка. Оэлун расслабилась, смеялась и болтала всякую ерунду. Она говорила ласковые слова брату, насмехалась над раскрашенными китайскими фигурками, которым ее опьянение придало возможность вести бурную и интересную жизнь. Служанки, сидевшие на корточках у ее ложа, тихо перешептывались и гневно глядели на Кюрелена, они слышали и смех Оэлун, видели ее блестящие глаза и порозовевшие губы.
Подняв горящий светильник из Багдада, Кюрелен присел рядом с сестрой и, направив его свет себе на лицо, начал говорить тихо и монотонно:
— Смотри мне в глаза, Оэлун. Не отводи от меня взгляда. Теперь ты не чувствуешь боли, ты счастлива и тебе хорошо. Ты меня слышишь?
Сестра смотрела в его освещенные светильником глаза, мысли ее путались, она не различала черты его лица, но глаза брата, казалось, светились собственным пламенем. Взгляд его заставлял Оэлун повиноваться, обладая какой-то колдовской властью. Откуда-то издалека она слышала резкие удары барабана и не понимала, что так стучало ее собственное сердце. В жаровню добавили еще кизяков, и свет в юрте стал поярче. Пламя взмывало вверх, потом опадало, опять взмывало и… опадало, и по всей юрте прыгали кровавые всполохи. Служанки застыли от ужаса и боялись пошевелиться. Они, не отрываясь, глядели на темного калеку, сидящего на ложе их госпожи и держащего в руках светильник. Ветер стих, будто его заколдовали.
Оэлун заговорила ровным, ясным и тихим голосом, не отводя взгляда от глаз брата:
— Кюрелен, я тебя слушаю!
Он продолжил говорить негромко и монотонно:
— Ты сейчас заснешь и не проснешься, пока я тебя не разбужу. Тебе будет сниться наш дом и отец. Ты будешь ездить верхом вместе со мной по занесенной снегом степи на наших небольших лошадках. Мы увидим, как в черном небе станет разгораться заря, а когда ты проснешься, то почувствуешь себя отдохнувшей. Ты не будешь ощущать боль. Тебе принесет радость рожденный тобой сын.
Оэлун казалось, что душа покидает ее тело, подобно облаку, и несется к брату с любовью, чтобы он поглотил ее. Казалось, что на его лице сияют два солнца среди бесконечной и хаотичной тьмы.
Руки Оэлун беспомощно упали на покрывало. Одна рука свесилась с ложа и длинные пальцы касались ковра. В полумраке блестели ее черные волосы, и беззвучно раскрылись порозовевшие губы.
Кюрелен продолжал что-то бормотать и отставил в сторону светильник, склонился к сестре, обхватил ее лицо ладонями и внимательно вглядывался в полузакрытые глаза.
— Спи, Оэлун, — шептал он. — Спи, дорогая.
Оэлун спокойно дышала, как в глубоком сне. Кюрелен продолжал за ней наблюдать, не обращая внимания на служанок. Для него они были чем-то вроде нарисованных на стенах ярких фигурок. Служанки сидели, наблюдая за непонятной и страшной сценой, не двигаясь и почти не дыша, точно были скованы.
Кюрелен запустил темную худую руку в тело сестры, смог освободить головку младенца, но его тельце все еще оставалось в материнском чреве. Служанок охватила новая волна ужаса. Кюрелен осторожно пытался вытащить младенца, и тут из тела Оэлун хлынула потоком кровь и мутная жидкость. Кюрелен, не обращая на это внимания, продолжал медленно и осторожно освобождать тельце малыша. Когда оно еще наполовину находилось в чреве матери, младенец начал громко вопить и размахивать крепкими ручками… Оэлун продолжала спать, и ей, видимо, снились хорошие сны, потому что она улыбалась. В полумраке юрты сверкали ее белые зубы. Женщины придвинулись вперед, часто моргали, пытаясь получше разглядеть происходящее.
— Оэлун родила сына! — громко сказал Кюрелен.
Ребенок лежал на ложе рядом с матерью, громко кричал, бил по окровавленному покрывалу ножками и ручками. Его с матерью продолжала связывать пуповина. Кюрелен покачивал головой, любуясь младенцем.
— Прекрасный мальчик! — провозгласил дядя.
У младенца в ручке был зажат сгусток крови.
Кюрелен обратился к Ясай, не глядя на старую служанку:
— Отрезать пуповину. Вымой и запеленай младенца.
Ясай быстро схватила ребенка и нахмурилась, глядя на Кюрелена, будто он каким-то образом угрожал его жизни. Другая служанка ловко перерезала пуповину, а третья тем временем стала ухаживать за Оэлун. Та продолжала крепко спать. Ее тело прикрыли легким шелком, и она спала, как дитя, все время улыбаясь во сне, словно видела самые прекрасные сны. Младенец продолжал бушевать. И стены юрты дрожали под натиском проснувшегося свирепого ветра.
Кюрелен поднялся. Казалось, у него закончились силы, будто из него выжали все живительные соки. Женщины суетились вокруг младенца. Они ахали и охали, прищелкивали от восторга языками, а Кюрелен сидел и смотрел на сестру. Наконец одна из женщин бесцеремонно потянула калеку за рукав шерстяного халата:
— Разбуди ее, чтобы она смогла увидеть сына!
Кюрелен молчал так долго, что женщина решила, что он ее не слышит. Его темное лицо выражало страшную печаль, дрожащие руки он спрятал в рукава.
— Нет, — наконец произнес он, — еще не пришел срок будить хозяйку. Пусть ей снятся счастливые сны. Это самое лучшее для нее время.
Глава 3
Есугей пожаловал в час пурпурного пустынного рассвета. С ним вернулись его дикие и свирепые воины. Их сопровождали пленные, захваченные в бою.
Кюрелен стоял у входа в юрту сестры и наблюдал за происходящим вокруг. Он почти равнодушно относился к мужу сестры. Кюрелен считал, что люди вроде Есугея нужны в обществе. Сам он с насмешкой относился к простоватым людям с умом буйвола, к тем людям, которые давали возможность, таким как он — более умным и развитым людям, — жить в размышлениях и особо не утруждать себя заботой о добывании хлеба насущного. Он, можно сказать, даже испытывал равнодушную благодарность к Есугею за то, что мог не испытывая ни в чем нужды, продолжать жить в достатке. Иногда он подшучивал над Есугеем, но всегда вовремя останавливался, считая, что глуп тот конь, который пытается поссориться с мешком овса. Умный человек будет стараться прожить жизнь, затрачивая для этого как можно меньше усилий и избегая ненужных страданий. Только глупец будет нагромождать препятствия и устраивать раздоры. Не следует спорить или ссориться с дающим тебе хлеб и кров. Если Кюрелен когда-либо высказывал свое мнение, он делал это настолько запутанно, что истинный смысл его слов могла понять Оэлун и, возможно, шаман. Есугей же ничего не понимал. Он был для этого слишком прост. Правда, еще в самом начале, оказавшись незваным гостем Есугея, Кюрелен постарался в этом удостовериться.
