Овидий Горчаков - Вне закона
— Терпим да крест несем,— пробормотал неожиданно чернобородый, и глаза его снова с надеждой и сомнением забегали по нашему защитного цвета обмундированию, по пилоткам и подшлемникам, кавалерийским венгеркам и красноармейским хлопчатобумажным шароварам, кирзовым Сапогам и полуавтоматам и остановились на трехлинейке в руках Терентьева.
— Давай-ка мы с тобой погутарим по душам! — с напускной веселостью сказал бородачу Самсонов и отошел к краю дороги. — Тутуну закурить не хочешь?
Говорили они долго, и мне показалось, что командир в чем-то настойчиво убеждал крестьянина. Потом я увидел, как Самсонов повесил на плечо автомат и косо посмотрел на старика, сидевшего на телеге.
Распираемый любопытством, я прошелся мимо них будто невзначай и расслышал, как командир спросил:
— А он не донесет на нас, на тебя? Может...
— Не донесет — побоится. Скажите, а верно, Москву немцы захватили?
— Брехня! Москва стоит...
Старик на телеге зябко ежился под торчавшим колом армяком и, наматывая кнут на кнутовище, опасливо озирался. Сытый, гнедой мерин стоял понурив голову и, время от времени собирая на спине кожу, стряхивал с себя дождевую воду. Наконец бородач не спеша, вразвалку, шаркая подошвами больших, смазанных дегтем сапог, вернулся к подводе. Прежде чем он спрятал голову под набрякшим капюшоном, я снова увидел лукавую усмешку в молодых глазах. Его молчаливый попутчик хлестнул гнедого вожжиной.
— Выходит, мы все-таки в Пропойском районе,— радостно заметил Щелкунов, когда мы опять окунулись в сырой лес.
— Открыл Америку! — хмыкнул Кухарченко. — Где ж нам еще быть, Паганель? В Австралии, что ли?
— Мало ли... — неопределенно протянул Щелкунов. — Был же такой случай, когда летчики по ошибке наших ребят в Горьковскую область выбросили...
Дождь, дождь, дождь... За серым небом не видно солнца. Дождь не оставил ни одного сухого места в лесу. Сумрачно глядит лес, мокро чернеют стволы деревьев. Вода тянет к земле отяжелевшие ветви, заполняет ямы, затопляет болота. Пузырятся, вскипают лужи. Все живое попряталось по гнездам и норам. Кроме угрюмого шума дождя не слышно ни единого звука.
На Самсонове комсоставский серый плащ и кожаный шлем, на девушках топорщатся и громко шуршат две наши плащ-палатки, на остальных — промокшие насквозь венгерки. Из-за вещевых мешков на спинах мы похожи все на горбунов. Дождь смыл, как растворитель, все краски вокруг: синь неба, зелень леса во всех ее оттенках, защитный цвет нашего обмундирования и даже румянец на лицах. Все стало тоскливо-серым, темным, мутным.
— Никак, братцы, новый всемирный потоп начинается,— мрачно шутит Щелкунов.
Барашков уверенно вел группу — наконец-то, с помощью крестьян, мы сориентировались.
В сумерках мы набрели на болотистый берег взбухшей речушки.
— Река Ухлясть! — торжественно объявил Барашков. — Приток Днепра.
Мы остановились неподалеку, облюбовав возвышенное место под густыми старыми елями. Натянув палатки, устлали траву под елями мокрым лапником и по очереди забирались туда чистить оружие.
А мужичок-то, бородач, из Кульшичей, оказался членом партии,— хрипло проговорил, стуча зубами, Самсонов, когда мы кое-как уместились под плащ-палатками. — Бывший работник сельсовета. Обещал помогать нам. А тот, другой,— отец полицейского.
Это заявление вызвало целый залп недоуменных вопросов.
— Почему же мы отпустили старика? — удивился Шорин. — И почему коммунист этот разъезжает на одной телеге с этим типом?
— Тоже мне коммунист! — проворчал Щелкунов. — С фашистами драться надо, хотя и старик, а он с полицейскими якшается.
— Выкиньте-ка вы из головы все, чему вас учили о немецком тыле на Большой земле!
— ответил Самсонов. — Важно, что этот коммунист согласился работать на нас, связным нашим будет. На остальное мне наплевать. И не старик он вовсе — под сорок каждому. Бороды здесь все поотпускали, чтобы немцы их за комиссаров, командиров, коммунистов не принимали.
Кухарченко потер о затылок отсыревшей спичкой, чиркнул о коробок, закурил. От духовито-сладкого запаха махорки у меня закружилась голова, заныл голодный желудок. Боков жевал сухари с колбасой, но я был слишком слаб для того, чтобы достать из-под головы мешок. Засунув онемевшие руки в мокрые карманы шаровар, я старался уснуть, с ужасом думая о том, что ночью придется уступить место другому и целых два часа проторчать в потемках под ливнем.
Первым — с щекой, оттопыренной сухарем,— заснул Васька Боков и захрапел так, что к нему подошел с поста часовой и, желто моргнув фонариком, несколько раз ткнул в бок прикладом полуавтомата.
Шумят дожди
Дождь продолжал накрапывать и на следующий день. До самого вечера не расходился густой туман. Настроение у всех было такое же мрачное, как небо.
Я не мог не улыбнуться, глядя на своих товарищей. И правда — мокрые курицы. Еще два дня назад осаждали они командование с просьбами не откладывать вылет во вражеский тыл. Все почти сплошь ярые романтики, задания ждали как увлекательного приключения, мечтали о геройских подвигах... И вот Самсонов, почти целиком утративший свой командирский вид, мучительно наморщив лоб, словно над шахматной доской, сидит над картой. Нервно грызя ногти, смотрит он ввалившимися глазами в раскрытый планшет. Боков, натянув на уши клапаны мокрой пилотки без звездочки, меланхолично, безрадостно жует пшенный концентрат. Терентьев лежит калачиком под плащ-палаткой, теплотой своего тела он пытается высушить засунутые за пазуху портянки. Рядом с ним угрюмо мерзнет Алла. Широкое лицо ее осунулось, подбородок дрожит. Надин чуб уныло повис. У всех нас сизо-красные носы, опухшие от бессонницы глаза. А у Бокова еще вдобавок расстроился желудок от болотной воды — не помогали и таблетки дисульфана, выданные нам в Москве.
Один Алексей Кухарченко остается все тем же Лешкой-атаманом, которым гордятся десантники нашей части, «старички» и новички. Лешка-атаман черноволос, невысок ростом, но ладно скроен, крепок в плечах. Смуглое цыганистое лицо, дерзкие, диковатые глаза дышат бесшабашной отвагой. От всей фигуры веет грубой силой и нерушимой уверенностью в этой своей силе. Сейчас, правда, он занят делом вовсе не героическим — поймал лягушонка и норовит сунуть его ничего не подозревающей Наде за шиворот.
Бывшего беспризорника и сорванца-детдомовца Лешку Кухарченко война застала в Минске, механиком в авторемонтных мастерских. Был он боксером-перворазрядником и, как уверяют, наверняка вышел бы в мастера, да никак не могли отучить его от запрещенных приемов. Многое перевидел он, пробираясь на восток с группой минских рабочих. Из Саратова механика Кухарченко послали в совхоз трактористом, но уже в августе сорок первого года Саратовский обком комсомола направил его вместе с Колей Барашковым и другими отборными парнями-добровольцами из эвакуированных белорусов в диверсионную спецшколу. Оттуда они попали в особую часть, расположившуюся на подмосковных дачах в Кунцеве, и в ночь на пятое ноября Алексей впервые перешел линию фронта с группой старшего лейтенанта Шарого.
В ту ночь через фронт под Волоколамском перешли и другие группы нашей части Пахомова, Крайнова. А когда рассвело, на кладбище города Волоколамска разгорелся бой группы Пахомова с врагом. Гитлеровцы взяли всех восьмерых москвичей-комсомольцев ранеными, долго допрашивали их и, ничего не добившись, расстреляли на Солдатской площади из автоматов, а затем повесили около кузницы, прибив к столбу плакат: «Так будет с каждым, кто встанет на нашем пути». Шестерых ребят, таких же как мы, и двух девушек. Так погибли Константин Пахомов, конструктор завода «Серп и молот», и четверо других «серповцев»: Паша Кирьяков, Коля Каган, Витя Ординарцев, Коля Галочкин, рабочий завода «Москабель» Ваня Маленков и две студентки художественного училища — Шура Луковина, Грибкова и Женя Полтавская.
Еще накануне, прощаясь у линии фронта с подругой по части, скромной, сероглазой восемнадцатилетней девушкой в коричневом пальто с черным воротником, Шура и Женя поклялись друг другу выполнить задание или умереть. Сероглазая девушка в коричневом пальто, недавняя школьница, ставшая бойцом диверсионной группы Бориса Крайнова, была вскоре схвачена в селе Петрищево и повешена немецким подполковником Рудерером. В феврале сорок второго наши однополчане опознали в изуродованном трупе, вырытом из мерзлой могилы в освобожденном Петрищеве, бойца нашей части Зою Космодемьянскую...
Пахомовцы и Зоя, наши однополчане, стали официальными героями части, а неофициальными ее героями были парни вроде Лешки-атамана. Как-то группа Шарого получила задание: уничтожая живую силу и технику наступающего врага, захватить и переправить через фронт офицера-«языка». Шаровцы уничтожили два танка, бронемашину, мост и около двухсот гитлеровцев. Офицера взял в плен Кухарченко. С первых же дней Шарый увидел: пулеметчик Кухарченко — этот разбитной, неунывающий малый — прирожденный вояка. Раз, после засады на дороге Руза — Петровское, шаровцам пришлось отступить. Кухарченко прикрывал товарищей. Он был дважды ранен — в ногу и в правую лопатку, но продолжал разить немцев меткими очередями. Когда кончились все диски, он отбросил наседавших гитлеровцев гранатами и ушел. Тридцать километров, истекая кровью, шел, а потом полз Кухарченко за группой. Шарый вскоре отправил его, раненого, на санях через линию фронта — с пулеметом-ручником и связанным по рукам и ногам «языком» — офицером. Он на галопе перекатил через линию фронта, награждая тумаками и подзатыльниками вопившего офицера — фашист ухитрился выплюнуть кляп изо рта. В тот же день Алексей Кухарченко сидел в блиндаже генерал-лейтенанта Рокоссовского и рассказывал командующему 16-й армией о положении за фронтом... Командование фронтом наградило Кухарченко орденом Красного Знамени.
