Борис Васильев - Владимир Красное Солнышко
— А почему?
— А потому… — начал было Ладимир.
— Спать!.. — рявкнул Добрыня.
Все примолкли.
И снова медленно тащилась тяжелая насада против течения. Привыкшие к мечам и сражениям дружинники Яромира изнемогали на веслах, и кормчий своей волей распорядился об их отдыхе через каждые три часа. Неугомонный Поток-богатырь был этим очень недоволен, почему и обратился сразу к княжичу:
— Так мы до заморозков тащиться будем!
— Надо же гребцам отдохнуть, Поток.
— Надо.
— А твои богатыри на что тут? Добрыня, поднимай всех — и на весла, пока гребцы дух переводят!
— А что? Разомнем силушку!.. — сказал Добрыня, поведя мощными плечами. — Не скучай, княжич.
Насада сразу пошла быстрее, не отстаиваясь через каждые три часа. Богатыри легко управлялись с веслами, на всю округу распевая песни.
— Время богатырей, — заметил Ладимир.
Владимир улыбнулся:
— Порою ты говоришь верно.
Это время и впрямь оказалось временем богатырей. Богатырская сила и отвага стали примером для всей Киевской Руси, и во многом благодаря его отцу великому князю Святославу, сокрушившему Хазарский каганат. О нем слагали песни и былины, его мужеством и мужеством его сподвижников восхищались киевские отроки, мечтавшие когда-нибудь пополнить ряды его не знающих поражений дружин. Мечтали о мече, битвах и славе…
Дни были длинны, а короткие ночи светлы и таинственно-тихи. Все спали по три-четыре часа, и этого хватало, чтобы грести без отдыха. Просто богатыри меняли гребцов, а гребцы — богатырей, и эти дружеские подмены тоже были для Владимира чем-то новым и необычным. Он обладал не только удивительной памятью, но и способностью подмечать даже крохотные изменения в общем потоке жизни.
Так догреблись до реки Ламы, притока Днепра. От ее волоков начинался сложный и извилистый путь через волоки в иные реки и озера, за которыми лежали земли самого Господина Великого Новгорода, а за ними путь пролегал и далее, к холодному Балтийскому морю. На волоках трудились рабочие артели под руководством опытных мастеров, получавшие от соседних княжеств еду, а с проходящих по волокам судов — плату, за которую и работали. Экипажи судов при этом обязаны были помогать мастерам волока без всякой оплаты.
В устье Ламы неожиданно остановились под крутым песчаным обрывом.
— Чего это вдруг весла сушить вздумали? — удивился нетерпеливый Поток.
Никто не успел ему ответить, как в пристройку кормчего вошел Яромир.
— На порогах ожидаю боевой встречи с неприятелем, — сказал он. Дозоры князя кривичей Преслава донесли ему о тайных передвижениях воинов князя Святослава. — Добрыня Никитич спрячется с княжичем Владимиром и Ладимиром под второй палубой. Остальные богатыри будут помогать на самом волоке. Мечи припрятать, чтоб под рукой были.
— А я, значит, там, на мокрых досках, — с глубокой обидой проворчал Добрыня. — Я — там, в сырости, а моя дружина — тут, на ветерке. А я один…
— С мечом уже не один, — Яромиру очень нравился Добрыня, и он всегда говорил с ним, припрятав улыбку. — А если кто из воинов князя Святослава в насаду заглянет? Тогда биться будешь насмерть, хоть лежа, хоть на карачках. Тебе, Добрыня Никитич, великая княгиня Ольга защищать его поручила, а мне — решать, кто, где, когда исполнять это будет.
В первом в своей жизни сражении, которых оказалось впоследствии предостаточно, княжич Владимир не только не участвовал, но даже и не видел его. Он его слышал. Слышал звонкие удары мечей, последние всхлипы умирающих, стоны раненых и дикие крики. Он лежал под двумя палубами, и сердце его замирало не столько от страха, сколько от собственного бессилия.
«А у меня вокруг Днепровских порогов сперва рабов с поклажей в цепях переводят, — подумал вдруг Владимир и в думах своих впервые сказал о Киевской Руси “у меня”, не обратив никакого внимания на собственную оговорку. — А уж потом волокут и сами суда…»
В трюм насады заглянул Путята:
— Ты живой там, Добрыня?
— Жив покуда.
— Ну так на солнышко вылезайте. Отбились мы.
Подошел и Яромир.
— Большие потери? — спросил его Владимир.
Спросил первым, хотя по возрасту был младше всех. Странно, но он все больше и больше ощущал себя хозяином всей этой огромной земли. От пенистых Днепровских порогов до свинцовых вод озера Нево. С каждым взмахом вёсел насады он, всегда такой светлый, приветливый, любивший шутку, острое словцо, шумные пиры, становился все угрюмее. Что-то менялось в нем, словно старая тетива лопнула и судьба неторопливо натягивала на его открытую всем душу новую, тугую тетиву.
— У меня один убит, двое ранены, — доложил ему Яромир, тоже внезапно почувствовав право новгородского князя на старшинство. — В дружине смоленского князя потери больше. Шестерых убили, троих ранили. Воздадим погибшим последнюю хвалу, тризну справим и дальше двинемся. Добрыня Никитич, помоги своими богатырями рабочей артели.
— Добрыня поможет рабочим артелям, — сказал Владимир. — А тризну по погибшим будем справлять, когда пройдем пороги. На Ильмень-озере.
— Что-то княжич всеми распоряжается? — с неудовольствием спросил Будислав.
— Ты, что ли, распоряжаться хочешь? — задиристо вскинулся Ладимир.
— Не трожьте его, — негромко предупредил Добрыня. — Он ярмо примеряет.
— Какое ярмо?
— Великокняжеское. Самое тяжелое и самое тесное. До задыха.
Странное напряжение, вдруг охватившее Владимира, отпустило его, как только насада неторопливо вплыла в озеро Ильмень. Огромное, с пологими берегами, внешне очень спокойное и приветливое, оно обладало коварством, рассказы о котором из поколения в поколение передавались жившими на его берегах рыбаками. Открытое всем ветрам, озеро Ильмень часто превращалось в бушующую водную стихию. И тогда гибли суда, лодки, товары и люди. И угадать капризный нрав озера пока не удавалось никому, даже самым опытным и прозорливым рыбакам.
— Родина предков моих! — громко провозгласил Владимир. — Родина прадеда Рюрика, родина прадеда Олега, за мудрость свою прозванного Вещим! Во славу их — наш пир семидневный и наши песни!
Попировать не успели. Неожиданно от двух низменных берегов озера, заросших камышом, почти одновременно отчалили две лодки. Быстро и расчетливо они шли наперерез их судну.
— Прикрыть князя Владимира! — крикнул Яромир. — Лучникам бить по гребцам, мечники, к бою!
Добрыня тут же сграбастал княжича, подмял под себя, хотя Владимир отбивался изо всех сил и кричал:
— Лук!.. Лук и стрелы!..
Лучники великой княгини Ольги били по лодкам неспешно и только прицельно. Атакующие лодки качало на волнах, покачивало и насаду, и далеко не все стрелы попадали в цель. Однако лодки уже начали разворачиваться к берегам, чтобы отойти подальше от стрелков. Тут и новгородский князь сумел выкарабкаться из-под Добрыни:
— Лук мне!..
Будислав, первым оценив малые силы неизвестного противника, кинул княжичу свой лук и колчан со стрелами:
— С колена бей, княжич! Меньше качает.
— И мне лук!.. Мне!.. — кричал Ладимир.
Атаку отбили быстро. Получив отпор, лодки, с трудом развернувшись на волнах, спешно ушли в камыши. Но за это время Владимир успел расстрелять полколчана.
— Неужто Святославова засада? — спросил Добрыня. — Не верится что-то…
— Ушкуйники, — пояснил Яромир. — Привыкли дань взимать с проходящих купцов.
— И нарвались! — засмеялся Путята.
— Не разобрались, — усмехнулся Яромир. — Насада-то у нас торговая.
— Я же и говорю, что нарвались!
— Значит, больше не сунутся, — подытожил Будислав.
— А теперь — тризна, пир, песни, веселье! — странным еще для себя тоном («княжеским», как определил Добрыня) повелел будущий великий князь Владимир.
Он был счастлив. Он участвовал в своей первой битве, он стрелял и в него стреляли. И всю жизнь потом Владимир отсчитывал свои сражения с битвы на Ильмень-озере.
Отплыли в сторону от привычного пути следования судов, остановились в непролазных зарослях камыша, чтоб никто не мешал, и за всем этим не заметили, что быстроходный струг под добрым парусом и с двумя парами опытных гребцов скользнул мимо, держа направление на Господин Великий Новгород.
Семь дней пировали — дым коромыслом. Добрыня подстрелил в роще косулю, Будислав и Ладимир выволокли на берег двух пудовых сомов, мирно поджидавших лягушек в камышах. И первым, кому воздали громкую хвалу и славу, был воевода великой княгини Ольги Яромир. А потом распевали дружинные и богатырские песни, хохотали до слез над ядреными шутками Путяты, неутомимо плясал Поток…
На восьмой день встали тихой озерной зарею, когда вода чуть подсвечивает от еще не появившегося на небосводе солнца, когда чуть холодит плечи то ли легкий рассветный ветерок, то ли крепкий вчерашний хмель. И молча — шуметь не хотелось, да и невозможно было шуметь над еще спящим озером — выплыли из камышей и неспешно тронулись к землям Господина Великого Новгорода, которые начинались чуть выше устья Ловати.
