Кристиан Камерон - Тиран
— Я знаю место — день гребли отсюда, — сказал кормчий. — Довольно болтать. Я не обсуждаю приказы. Может, пассажир хочет еще что-нибудь добавить?
Киний заставил себя улыбнуться.
— Я могу грести еще день, — сказал он и сошел со скамьи.
На носу больной спартанец положил копье на колени и надел петлю на большой палец. Киний улыбнулся ему, покачал головой, и светловолосый мужчина отложил копье.
— Нам понадобятся все люди, — сказал Киний, ни к кому не обращаясь. Тот, кто в первые часы после шквала был его соседом по гребной скамье, кивнул. Другие отвернулись, и Киний вздохнул: кости брошены, и теперь жизнь или смерть людей зависит от каприза богов. Он пошел на нос, повернувшись спиной к матросам, и кормчий сзади сказал:
— Эй, там!
Киний напрягся. Но следующие слова прозвучали в его ушах музыкой.
— Вы, двое ослов у мачты! Беритесь за насос, сукины дети!
Двое у мачты повиновались. Как и в прошлый раз, когда начали грести, корабль сдвинулся — чуть-чуть, потом еще немного, и люди, ворча, взялись грести и вычерпывать воду. Киний надеялся, что кормчий действительно знает, где они сейчас и где можно вытащить корабль на берег, — он сомневался, что в следующий раз его меч и голос помогут преодолеть враждебность на палубе.
Два старика, поддерживавшие огонь на маяке в порту Томиса, увидели пентеконтеру далеко в море.
— Она потеряла мачту, — сказал один из них. — Должно быть, вышла из ветра.
— Значит, пришли на веслах. Трудно им будет миновать мол до наступления темноты, — ответил другой.
Оба чувствовали презрение к моряку, потерявшему мачту.
— Боги Олимпа, посмотри только на ее борт! — сказал первый, когда солнце коснулось горизонта. Пентеконтера была уже у берега, ее нос — в десятке корпусов от мола. Пробоина в борту была закрыта куском ткани и закрашена смолой — знак жалкого положения. — Им повезло, что они живы!
Его сосед сделал глоток из почти пустого винного меха, который делил с товарищем, бросил на соседа мрачный взгляд и вытер рот.
— Жаль бедных моряков, приятель.
— Золотые твои слова, — согласился тот.
Еще до наступления полной темноты пентеконтера миновала мол; на ее палубе было тихо, как на военном корабле, только скрипели весла. Гребки были короткими и слабыми, и наблюдателям в порту было ясно, что гребцы уже не в состоянии поддерживать скорость. Пентеконтера миновала длинный причал, где обычно разгружались торговые суда, и встала носом высоко в гальке на берегу речного устья. Только тогда моряки радостно закричали, и этот крик сказал жителям города все, что им нужно было знать о последних четырех днях.
По меркам Эвксина Томис — большой город, но граждан в нем немного, и новости расходятся быстро. К тому времени как Киний перенес свои пожитки на берег, единственный человек, которого он знал в городе, стоял с факельщиком на гальке у носа корабля и звал его по имени.
— Кальк, клянусь богами! — закричал Киний и спрыгнул на гальку, чтобы обнять встречающего.
Кальк в ответ тоже обнял его, потом обхватил борцовской хваткой, и под крики чаек они принялись бороться на берегу. Кальк бросился Кинию в ноги, чтобы уронить. Киний ухватил его за шею, как крестьянин, борющийся с теленком. Оба со смехом выпрямились, Кальк поправил хитон на мускулистой груди, а Киний стряхнул песок с ладоней.
— Десять лет, — сказал Кальк.
— Изгнание как будто пошло тебе на пользу, — ответил Киний.
— Поистине. Я не хотел бы вернуться.
Тон Калька свидетельствовал, что он вернулся бы, если бы мог, да гордость не позволяет сознаться в этом.
— Ты получил мое письмо?
Киний терпеть не мог просить гостеприимства — участь любого изгнанника.
— Не будь дураком. Конечно, получил. И письмо, и твоих лошадей, и твоего гиперета с его шайкой разбойников. Я целый месяц кормлю их. Кое-что подсказывает мне, что у тебя нет ни гроша.
Киний ощетинился:
— Я заплачу… — начал он.
— Конечно, заплатишь. Киний, я был в твоем положении. — Кальк небрежно указал факельщику на вещи Киния, и тот, хмыкнув, с тяжелым вздохом взвалил мешок на плечо. — Не будь слишком гордым. Я выжил благодаря твоему отцу. Мы с сожалением услышали, что он умер… а ты изгнан, конечно. Афины — город неблагодарных. Но мы здесь тебя не забыли. К тому же кормчий сказал, что ты помог спасти судно, а ведь на нем мой груз. Я, вероятно, в долгу перед тобой.
И он мимо Киния посмотрел в тусклом свете факела на другого человека, спрыгнувшего с борта.
Спартанец наклонился (длинные локоны закрыли его лицо) и громко поцеловал камни берега. Потом подошел к Кинию и нерешительно остановился за его плечом.
Киний показал на него.
— Это Филокл, гражданин… Митилены.
Паузу он сделал сознательно. Он видел на лице Калька смущение, даже гнев.
— Он спартанец.
Киний пожал плечами.
— Я изгнанник, — сказал Филокл. — И нахожу, что в таком положении есть свои преимущества: изгнанник не в ответе за деяния своего города.
— Он с тобой? — спросил Кальк.
Киний видел, что изгнание сказалось на его гостеприимстве и желании соблюдать приличия. Кальк привык распоряжаться.
— Афинянин спас мне жизнь. Вытащил из моря, когда силы почти оставили меня.
Спартанец был тучным. Киний раньше никогда не видел тучного спартанца. В море он этого не замечал, но сейчас, в свете факела, заметил.
Кальк повернулся на пятках — поступок в любых обстоятельствах грубый, а сейчас — намеренное оскорбление — и пошел вверх по берегу.
— Хорошо. Конечно, он тоже может остановиться у меня. Уже поздно, Киний. Приберегу вопросы «что случилось с тем-то и тем-то» на завтра.
Если спартанец оскорбился, он ничем этого не выдал.
— Ты очень добр, господин.
Несмотря на несколько дней тяжких трудов и тревожные ночи, Киний проснулся с первым светом и, выйдя во двор, увидел заспанных рабов, несущих воду из источника на кухню. Филокла уложили на пороге, как слугу, но это как будто его не задело: он все еще спал и громко храпел. Киний полюбовался рассветом и, когда стало достаточно светло, прошел по переулку за домом к загону. Здесь паслось два десятка лошадей. Киний с удовольствием отметил, что почти все эти лошади принадлежат ему. Он пошел вдоль загона и вскоре увидел то, что искал: небольшой костер на удалении и рядом с ним человека с коротким копьем в руке. Киний пошел по неровной земле. Часовой узнал его, и все проснулись — девять обросших бородами человек с кривыми ногами конников.
Киний поздоровался с каждым. Все это были профессиональные воины, в шрамах, конники с двенадцатилетним военным опытом, но ни у кого из них не было ни денег, ни друзей, чтобы претендовать на гражданство в городе. Антигона, галла, в любом городе скорее обратят в раба, чем сделают гражданином; как и его друг Андроник, он начинал в числе наемников, посланных Сиракузами. Все остальные были из состоятельных; родные города либо больше не хотели их видеть, либо исчезли с лица земли. Ликел — из Фив, разрушенных Александром. Кен — из Коринфа, любитель литературы, образованный, с таинственным прошлым. Очевидно, некогда богатый человек, не имеющий возможности вернуться домой. Агий — из Мегары или из Афин, бедняк благородного происхождения, не знающий другой жизни, кроме войны. Гракх, Диодор и Лаэрт — все афиняне, последние из афинян, прошедшие с ним по всей Азии. И все они теперь изгнанники без гроша за душой.
Последним подошел Никий, его бессменный гиперет на протяжении шести лет, и они обнялись. Никий старше остальных, ему уже почти сорок. В густых черных волосах седина, на лице шрам, полученный во время Персидской войны. Он родился рабом в афинском борделе.
— Все, кто остался. И все лошади.
Киний кивнул, заметив в загоне своего любимого светло-серого боевого коня.
— И те и другие — лучшие из лучших. Всем ли известно, куда мы направляемся?
Большинство еще не вполне проснулись. Антигон — атлет — уже разминал икры. Все отрицательно покачали головами, без особого интереса.
— Архонт Ольвии предложил мне плату за то, что я создам и обучу для него конницу — конную стражу. Если мы ему угодим, он сделает нас гражданами.
Киний улыбнулся.
Если он полагал, что они будут тронуты, его ждало разочарование. Кен махнул рукой и произнес с презрением прирожденного аристократа:
— Гражданство самого варварского города на Эвксине? И по капризу какого-то мелкого тирана? Я предпочитаю получать свое в серебряных совах.[16]
Киний пожал плечами.
— Мы не молодеем, друзья, — сказал он. — Не отвергайте гражданство, пока не увидите город.
— А кто тогда враг? — спросил Никий. Он рассеянно трогал амулет на шее. Никий никогда не был гражданином, и сама мысль об этом казалась ему фантастической.
