Садриддин Айни - Рабы
Видно, хозяева боялись сглаза и, чтобы отвратить его, по обычаю, принесли жертву и положили жертвенные черепа и цветы над входом.
Внутри рабата, над колодцем, над темной глубиной, с тяжелого ворота свешивался огромный, сшитый из двух кож, бурдюк.
Возле колодца, задумчиво пожевывая пушистыми губами, безмолвно стоял верблюд. К его подпруге был подвязан конец веревки, намотанный на ворот, а к другому концу этой веревки был привязан бурдюк. Если надо было поднять из колодца воду, верблюда отгоняли в сторону. Отходя, он тянул за собой веревку, и тяжелый скользкий бурдюк, полный воды, поднимался наверх к вороту. Одного такого бурдюка хватало, чтобы напоить коз и овец.
Внутри двора, невдалеке от ворот, вырыли обширное углубление и обвели его отвесной стеной, достигающей человеческого роста. Здесь могло поместиться с тысячу овец. Это углубление заменяло хозяину хлев и загон.
Невдалеке от него стояло несколько черных юрт. В их тени маленькие ребята пряли на веретенах верблюжью шерсть. Немолодая туркменка кипятила шерсть в котлах с купоросом, а в корчагах ждали эту шерсть краски — желтая, красная, сиреневая, розовая, синяя, голубая, черная, зеленая. Несколько туркменок погружали в корчаги прокипяченную и высушенную шерсть.
По краям чисто выметенных ровных площадок желтели крепко вбитые деревянные колья. Между кольями, туго натянутые, блестели нитки основы ковров.
Перед основами, ссутулясь, крепко сжав беззубый рот, ветхая старуха сосредоточенно чертила острой палочкой на земле четкие рисунки. Каждый раз новые, каждый раз сложные. По этим ее чертежам молодые ковровщицы ткали различные знаки и узоры.
Черная большая юрта стояла в стороне от всех, напротив ворот рабата. В юрте на пестром молитвенном коврике то вставал, то садился семидесятилетний, а может быть, семидесятипятилетний старик. Отсюда виден был ему весь двор, ворота, стена с вбитыми в нее крючьями, чтобы привязывать лошадей для выстойки после больших переходов. Видны были и крючья, вбитые в землю, чтобы привязывать лошадей, отстоявшихся, остывших и отдохнувших, которых уже можно было поить, кормить, готовить в новую далекую дорогу.
Отовсюду был виден и этот молящийся старец. Его белая баранья шапка, два оборота чалмы вокруг шапки, пучок щетины, воткнутый в чалму, четки из тысячи и одной финиковой косточки, лежавшие на коврике, как змейка, — все это было обычно для наложных суфиев[3].
Дорогой красивый войлок застилал землю внутри юрты, где, несмотря на жаркий летний день, горел костер, облизывая прозрачным алым языком почерневшую медь кувшина, свисавшего над огнем как знак хозяйского гостеприимства.
Ружье с подставкой, меч, сабля, щит, броня, копье, аркан — все это, развешанное внутри юрты, напоминало о боевых делах хозяина.
И хотя старец стоял на молитве, он то недовольно морщился, то хмурил свой морщинистый лоб, то вдруг улыбался, скаля зубы, подобно волку, то сжимал, как бы спохватившись, редкую свою козью бородку, словно норовя удержать что-то такое, что вот-вот выскользнет из его ладони навеки. Видно, мысли его, улетев с тесного молитвенного коврика, бродили далеко от бога, по суетной, по просторной земле, по просторам времени, давно ушедшего. И грустью сменялась радость, сладостные воспоминания уступали горьким думам, а в жилах жила и клокотала, не смиряясь, гневная кровь.
Так молился старик, когда во двор въехало несколько всадников.
Они спешились и повели коней к стене, остывать.
Пока всадники покороче привязывали коней к крючьям, навстречу им из женской юрты вышла старуха Кумри. Ее голову венчала чалма, огромная, как гнездо аиста на бухарском минарете.
Старуха подошла к одному из приехавших и, не соблюдая туркменского обычая длинных приветствий, спросила:
— Сардар![4] Что слышно о молодых? Широкоплечий пятидесятилетний мужчина недовольно отвернулся и, не глядя на старуху, пошел к юрте хозяина, ответив на ходу:
—Будут живы — вернутся с честью. Примут смерть — падут за веру.
Молодцы шли следом за сардаром, и старуха с грустью отошла от них.
Старец, опустив глаза, читал молитву, делая вид, что ни до прибывших, ни до иных земных дел он не снизойдет сейчас, когда беседует с самим богом.
Потом он неторопливо прочел длинное благодарение за благополучное окончание молитвы, взял четки и, перебирая их по косточке, забормотал славословие и громко воскликнул:
-Куф![5]
Это означало, что заклинание окончено.
Повесив четки на гвоздь, он с опущенными глазами пошептал еще что-то, как бы повторяя доносящиеся до него затихающие голоса неба.
Кончиками пальцев обобрал соринки и стебельки трав, приставших к халату.
Медленно и задумчиво, все еще не поднимая глаз, сосредоточенный, как бы пробуждаясь, сказал:
—А! Сардар Абдуррахман! Входи! И так же спутникам сардара:
—Входите!
Сардар поклонился старцу, все еще стоявшему на молитвенном коврике.
—Как жизнь ваша, сардар? — сказал ему старик.
—Как ваша жизнь, халифа-ага?[6] — ответил сардар.
—Ты пересек пустыню, ты встречался там с пророками, с Хызром и Ильясом,[7] ты и начни!
—Вы добрый раб божий, денно и нощно молитесь вы за нас, вы старше нас, вы, прошу вас, вы и начните. Как течет жизнь ваша?
После того как обе стороны выразили этими словами свое уважение друг к другу, старик спросил:
—Благодарение богу! Жив? Сардар отвечал:
—Слава богу!
—Здоров?
—Слава богу!
Старик расспросил о скоте, об имуществе, о пище, об обители, о доме, о племени и о роде, о взрослых и о детях, и на все вопросы ответил сардар:
—Слава богу!
И когда стариковы вопросы были исчерпаны, в том же порядке сардар спросил старца и получил такие же ответы.
Молодцы, прибывшие с сардаром, в том же порядке каждый, спросили старика.
Это приветствие заняло много времени.
Так поздоровавшись, халифа сказал:
—Добро пожаловать, сардар! Добро пожаловать, славные молодцы!
И он пригласил гостей сесть, а сам опустился на тот же пестрый молитвенный коврик.
Гости, сложив руки на животе, говоря «спасибо, спасибо!», сели вокруг костра в соответствии со своим возрастом.
Старик простер к небу руки, и за ним все подняли руки, вверх ладонями, и, слушая, как старик читает молитву, возглашали: «Аминь!»
После долгого чтения старик провел ладонями по лицу, по бороде и, протянув руки к стене юрты, достал мешочек, до того замусоленный, что трудно было угадать, из чего он сшит.
Разделенный на три кармана, мешочек был раскрыт. Запустив в один из его карманов руку, халифа достал горсть табаку и набил им головку пузатого хивинского кальяна[8], выточенного из орешника.
Самый молодой из гостей, сидевший с краю, вскочил, принял кальян от старца и, словно железными щипцами, выхватив пальцами пылающий уголек из костра, опустил его на табак.
Раскурив как следует кальян, он передал его старшему гостю.
От сардара кальян поочередно обошел всех гостей.
В юрту вошли две девочки, украшенные ожерельями из бухарских тенег,[9] иранских туманов и афганских рупий.[10]
Девочки внесли чайники, чистые пиалы, шерстяную скатерть с завернутыми в нее лепешками и, расстелив скатерть, разложили лепешки перед гостями и расставили пиалы. Затем, опустив головы, поклонились сардару и ушли.
Старик из другого кармана своего мешочка вытащил горсть зеленого чая и засыпал его по чайникам.
