Лев Жданов - Крушение богов
— Дать клятву?.. Я… я не могу. Нам запрещено заклятье. Верь мне. И не оскорбляй ее. Слышишь, Пэмантий? Иначе совесть тебя убьет вернее, чем убивает эта сталь, которую ты держишь.
— За нее боишься?.. Ее жалеешь… Уйди! беги скорее. Я… я теряю разум!
— Я уйду… а ты обрушишься на бедную Гипатию.
— Так будь же ты проклят! — ударяя клинком, крикнул только Пэмантий и отдернул руку, на которую брызнула струйка крови.
Гиеракс зашатался и тихо опустился на землю.
Тонкий серп луны из-за туч бросил слабые лучи в ночную тьму.
Пэмантий стоял, оглушенный, обессиленный бешеным порывом. Когда сталь ударила по телу, проникла куда-то, он почувствовал, как что-то ударило его в затылок, струя огня прокатилась по спине, потом — холодом обожгло ему тело. А ноги, ослабев, погнулись под тяжестью тела. Прерывистый шепот привел в себя Пэмантия. Гиеракс с трудом говорил ему:
— Беги скорее… Ты прав, я виноват перед тобою… перед Гипатией! Я ее полюбил… но она — чиста! Клянусь распятием. Мы с нею простились… навсегда… и потому… ты видел… Беги.
Голова упала, Гиеракс стал хрипеть, потом затих.
Закрыв лицо плащом, бросился прочь отсюда Пэмантий.
Несколько минут спустя Петр появился на знакомом берегу. Он видел, что муж пошел следом за женою, но задержался немного, чтобы не попасть на глаза Пэмантию. Не слыша голосов, тихо подкрался Петр к месту обычных свиданий и наткнулся на тело Гиеракса.
Белым оскалом зубов промелькнула злая улыбка по лицу Петра.
„Один дружок — готов! Игра моя была рассчитана неплохо. А с остальными теперь нетрудно справиться“, — подумал он.
Затем, подняв тело монаха на плечи, понес его к городу, изо всех сил призывая на помощь:
— Сюда!.. помогите!.. Язычники и иудеи режут христиан! На помощь! Кто в Бога верует. Сюда!
Не снимая плаща и выходных сандалий, измученная пережитыми минутами, Гипатия сидела у себя на террасе, когда через садовую калитку сюда же пришел Пэмантий и молча опустился на скамью у самой стены, как будто стараясь в густой тени укрыться от сияния звезд, от лучей тонкого, лунного серпа, который полчаса назад был свидетелем ужасного дела.
Слишком глубоко утонула жена в своей скорби и потому не заметила, как бледно до синевы лицо мужа, как вошел он, шатаясь, словно пьяный, как упал на скамью, словно подломленный непомерным грузом, лежащим на его согнувшейся по-старчески спине.
— Гипа… Гипатия! — после долгого молчания с трудом вырвалось из сухих, запекшихся губ мужа.
— Гипатия! — громче позвал муж. — Что с тобою?..
Жена вздрогнула, будто проснулась. Невидящим взором посмотрела на мужа. Безжизненным, усталым голосом проговорила:
— Со мною?.. Со мною — ничего. Я… я думаю… о мертвых.
— О мертвых?.. Гипатия… о мертвых?..
И он стоял против нее, бледный, готовый сказать что-то непоправимое. Губы шептали уже, но звука еще не было.
— Да, о мертвых! Об отце… о Плотине… Теперь урны с их прахом рядом стоят в Некрополе нашей Академии. Там — станут и наши урны… и… урны Диодора и Леэны, когда придет их срок.
— Дети?! — тихо прошептал Пэмантий. И страшные слова, которые рвались перед этим, как ядовитые змеи, чтобы жалить, застыли на губах, рассеялись, потонули в вечерней темноте. Овладев собою, он сел против жены, пристально глядя в ее измученное лицо. Но глаза ее глядели открыто, ясно.
И муж подумал: „Может быть, христианин клялся неложно? Может быть, она еще чиста… телом… если не душою? Душою — она с ним. Это — ясно. С ним!“
И еще больше потемнело лицо мужа.
— А ты? Ты почему так поздно? — опять, как будто издалека, слабо звучит безучастный вопрос жены.
— Я?.. Я… Печаль висит над городом, Гипатия. Беда грозит Александрии. Иудеям богатым, но больше всего, конечно, нам… тем, кто чтит старых богов!
— Опять погром? Недаром Гие… недаром мне говорили, что Кирилл готовит мятеж среди изуверов из Фиваиды. Что случилось, говори… Если начнется свалка? Надо будет детей увезти подальше.
— Детей?.. Да, детей!
— Говори же, что случилось? — оживляясь при мысли об опасности, грозящей детям, нетерпеливо спросила Гипатйя.
— Там… на пути — нашли убитым… христианина. Его понесли к жилищу патриарха. Кричат, что это иудеи и язычники убили его. Ну, ты знаешь, чего теперь надо ожидать.
— Да… да… я знаю… — вскочив, кинула Гипатия. — Я разбужу детей… я их одену… Вели седлать мулов, поезжай с ними в гавань… увези сейчас же… на корабле… сейчас же увези!
— А ты?.. А ты — что же? Или думаешь остаться?
— Я?.. Не знаю. Это — потом. Иди… я спешу. Потом.
Не успела еще женщина ступить на порог дома, как на террасу вбежал какой-то незнакомый старик монах.
— Гипатия, Пэмантий… слушайте. Слушайте меня. Спасайтесь скорее!
— Что? Что такое? Ты — кто? Зачем ты ворвался сюда? — хватая за плечи старика, испуганный и озлобленный, трепал его Пэмантий.
— Эвмен… Эвменом меня зовут. Гипатия спасла меня. Давно уже, 15 лет назад. Там, в Академии, у водоема, когда нас, христиан, убивали язычники. Она помнит. И я помню! Я служу у патриарха. Там — страшная смута. Принесли тело инока. И говорят, что убили его… вы… Что вы подкуплены иудеями и язычниками…
— Мы?.. — вырвалось у Гипатии.
— Да… Ты и твой муж! Петр-диакон это говорит. Я знаю, что вы — не могли убить… И прибежал. Бегите, укройтесь! Сейчас толпа нагрянет и тогда… Спасайтесь скорее!
— Мы убили?.. Там все сошли с ума. Мы бежать не станем. Бегут преступники.
— Для тех, кто там освирепел, — все язычники с иудеями вместе преступны, госпожа. Бегите! Жалейте не себя. Я видел ваших детей. Бегите!
— Дети. Да, ты прав. Слушай, старик. Вот — гемма, беги к Оресту, покажи мое кольцо! Ему скажи. Передай, что я прошу прислать охрану к дому нашему. Спеши!
Эвмена мгновенно не стало на террасе.
Мать кинулась будить детей. Пэмантий поспешно разбудил домоправителя, приказал седлать четырех мулов. Когда через несколько минут Гипатия с напуганными, плачущими детьми появилась у конюшни, все было готово. Рыдая, горячо расцеловала мать в последний раз детей и прошептала мужу:
— Скорей… скорее… уезжайте. Я сил лишаюсь. Скорей!
— Как? Мы — без тебя?.. Одни?! Ты обезумела, Гипатия. Садись, поезжай. Слышишь? Город полон зловещими криками. Это — голоса гибели… смерти. Садись… и едем, пока не поздно.
— Да, уезжайте… пока не поздно! Спаси детей! А я?.. Я не могу уехать. Ты для детей необходим. Ты часто заменял им мать, пока я делала свое, другое дело… А я? Скажут, что мы все бежали, сознавая свою вину. Наши друзья, все наши собратья по вере, которые шли за мною столько лет. Они слепо верили мне. И я теперь оставлю их? Кто же поведет, кто их защитит от беды? Ты — поезжай, храни детей. А я здесь должна быть.
— Я не поеду, Гипатия. Пусть дети уезжают без меня. Вези их, Зенон. Вели кормчему выйти из гавани до рассвета. Вот мой перстень.
— Стой, Зенон! Одно мгновенье, Пэмантий. Ты боишься за меня? Будь покоен. Орест сумеет защитить меня от целой Александрии. Уезжайте же.
— Нет, Гипатия. Зенон, поезжай. Прощайте, дети. Леэна, Диодор! Я скоро…
— Мама! Отец! — звенели и рвались детские голоса.
— Мы с матерью скоро будем с вами. Не плачьте. Слышите? Чтоб никто не слышал, как вы проедете до гавани. Вперед!
И Пэмантий сильно хлестнул обоих мулов. Старый слуга, Зенон, поскакал рядом с детьми, которые закусили себе пальцы, чтобы не рыдать, чтобы исполнить приказ отца.
— Пэмантий, ты безумен. Спеши, догони детей… вези их в Грецию. Я тоже к вам приеду, как только стихнет беда. Слышишь? Я умоляю тебя…
— Я, мужчина, убегу?! А ты, слабая женщина, встретишь грозу?.. Хороший совет, Гипатия, даешь ти мне!
— Да, да. Слабая женщина. Они не тронут беззащитную и слабую.
— Так ли, Гипатия? Дети еще слабее и беззащитнее. Но ты их отослала.
— Что же… ты прав, — после тяжелого раздумья сказала Гипатия. — Я знаю, в толпе найдутся звери… способные растерзать и слабых, невинных детей наших… Мы язычники… они — христиане! А детям надо жить. Кто знает, что принесут они людям? Что дадут миру?! А я…
— Что?.. Что ты — Гипатия?
— Я устала жить… устала вести борьбу. Пустыню я вижу вокруг себя. Помнишь, юная, трепетная, вся пылая жаждой борьбы, я говорила: „Как жизнь коротка!“ А теперь — ничего не жду. Нет желаний. И мысль шепчет безустанно: „Как долго тянется эта земная жизнь“.
— Мать не смеет бросать детей без своей опеки!
— Я — человек! И не смею не выполнить своего долга. Спасая жизнь побегом, покрывая себя позором, даже незаслуженным, я убью мою совесть. А совесть мне дороже жизни. Ты знаешь, Пэмантий! Нас обвинят. Скажут: мы убили. И меня не будет, чтобы крикнуть: „Это ложь!“
— Не ты… я убил.
— Ты… убил?.. Повтори. Нет… не надо… Значит-значит, убит — он?!
