Иван Наживин - Софисты
Из сорока пяти — пятидесяти тысяч воинов, посланных Афинами под Сиракузы, уцелело всего два военачальника и семь тысяч воинов. Их с великим ликованием повели в Сиракузы и заперли в каменоломни рядом с Малой гаванью. Ночью они мучились от холода, а днем от нестерпимой жары. Пища их — большинство были больны или ранены — была ужасна. От испражнений стояла нестерпимая вонь. И так, вымирая, мучились они месяц за месяцем, пока не погибли все. Никий и Демосфен были казнены, что очень огорчило Гилиппа: ему хотелось увезти их для своего триумфа в Спарту.
Но несколько афинян все же были отпущены: они понравились своим владыкам хорошим чтением хоров Эврипида. В числе освобожденных оказался и молодой моряк Периклес, раненный в великом бою в гавани. Аспазия — она очень постарела — ходила за сыном вместе с Гиппократом, и ей удалось отбить у смерти молодого воина. Но он долго потом болел…
Право, цивилизация и свобода торжествовали…
XXIX. ПРОДОЛЖЕНИЕ СЛЕДУЕТ
Историю рода человеческого принято писать в самых торжественных тонах, ученым слогом, — Лев Толстой называл эту стряпню «ученой колбасой» — и каждому слову и жесту дипломатов, царей и военачальников придавать исключительно важное и глубокое значение. Если же рассказывать историю «своими словами», простыми словами, то получится самая жуткая из книг человеческих, лучшее заглавие для которой будет опять вольтеровский Sottisier, то есть собрание глупостей. Но тем не менее именно этот способ пересказа исторических событий своими словами, простыми словами только и может сделать этот пересказ полезным, хотя бы для совсем немногих.
Но совершенно немыслимо описать состояние Греции после разгрома афинян под Сиракузами ни учеными, ни простыми словами, как невозможно описать ночной кошмар. Прежде всего и очень быстро оказалось, что ни право, ни цивилизация, ни свобода не восторжествовали нисколько и что разгром афинян это не конец, а только очередная глава. Афины были раздавлены вестью о гибели всего своего флота и армии: гадатели предсказывали им перед походом блестящий успех, ораторы не отставали и вдруг!.. Прорицатели и ораторы, понятно, были смущены, но ненадолго — не ошибается только тот, кто ничего не делает… — и, оправившись, взялись со свойственной им энергией за подготовку новых прорицаний и новых речений. Афиняне же с ужасом ждали каждую минуту появления у своих берегов сиракузского флота. Но когда первая минута паники прошла, Афины среди кипящего котла Греции снова бросились на постройку новых судов — на последнюю тысячу талантов, которая оставалась еще в казне Афины Партенос. Многие историки, влюбленные почему-то в Афины, ставят это неунывающей афинской демократии в великую заслугу: какая жизнеспособность, какая энергия и пр. Но если оставить красноречие в стороне, то под всей этой кипучей деятельностью на верфях Пирея открывается нечто другое: афинская демократия с большим удовольствием выжимала соки из тех городков-государств, которые были под властью ее триер, теперь эти государства-островки стали сбрасывать одно за другим иго лавочников агоры. Предстоящее обеднение славной республики было, понятно, лавочникам очень страшно, они вынуждены были очертя голову броситься в последнюю и очень опасную игру: они хорошо помнили, что делали они над побежденными соперниками — такая участь ждала и их. Тут поневоле покажешь и жизнеспособность, и обнаружишь энергию… Но было бы в высшей степени наивно думать, что только афинские лавочники поступают так в подобных случаях: все лавочники всего мира всегда так поступали, на наших глазах поступают и всегда поступать так будут, ибо поступить иначе значило бы прежде всего перестать быть лавочником, а это не в его силах…
Вся Греция кипела белым ключом. Нейтральные радовались, что они остались от свалки в стороне, острова мечтали о независимости, Спарта ликовала, Персия присматривалась к новому положению и старалась понять, где и за что можно теперь зацепиться. Ликовали и Алкивиад с прекрасной Тимеа: война приковала царя Агия в Декелее, у врат афинских, и любо им было без помехи проводить вдвоем сладкие дни и ночи. И прекрасная Тимеа уже поведала своему блистательному другу, что она ждет от него ребеночка. Несмотря на золото Алкивиада, слухи о его похождениях проникли в среду сурового спартанского народа, и ревнители старины злорадно говорили:
— Ну, что? Получили?!. Недаром были мы всегда против приема иностранцев в Спарту, а особенно тех, которые искушены в мудрости…
— Но когда же и где блистал Алкивиад мудростью? — изумлялись их противники, прогрессисты, которые втайне одобряли философию воробьев.
— Если он сам не выступал в роли учителя мудрости, — упрямо возражали старцы-блюстители, — он был все же учеником этого старого болтуна Сократа и вообще всех этих шаромыжников, которые, ничего путного не делая, только треплют языками и развращают народ…
Казалось бы, сиракузские мужи совета должны были бы ликовать: какие блестящие результаты их государственной мудрости!.. Какая слава!.. Какой блеск!.. Но когда мужи государственные подсчитали казну, то ликования никакого не получилось: «слава» обошлась так дорого — людьми, золотом, судами — что мужи совета, делая на глазах народа веселые лица победителей, втайне скребли у себя в затылках. Неуемный Гермократ — именно он считался победителем — усиленно настаивал на посылке помощи Спарте и, наконец, своего добился: пошли двадцать триер от Сиракуз, две от Селиноса, а потом присоединились потихоньку и Турии, и Локры, и Тарент… Пьяный угар восстаний бродил по солнечным островам. Евбея и Лесбос сговаривались с Агием, который все сидел в Декелее как. самостоятельный владыка и грыз ногти: слухи о похождениях в Спарте Алкивиада, ami et alliй, и о скором приращении его царского семейства доходили и до него. Хиос и Эретрия сносились прямо со Спартой, которую поддерживала и Персия. Дарий II мечтал о захвате всех греческих городов на азиатском берегу. Триеры шли туда, триеры шли сюда, везде грозно пелись пэаны, маленькие софисты на агорах плели свои словесные сети и сверкали глазами, а Великий Царь послал своему сатрапу Тиссаферну, губернатору морских провинций, и Фарнабазу, сатрапу Фригии и Вифинии, приказ потребовать дани от «бунтовщиков», то есть от всех этих островов, которые объявили себя или готовились объявить самостийными.
Спартанский флот вышел на театр всех этих маленьких сумасшествий, но Афинам улыбнулось счастье: им удалось запереть его в пустой бухте около Эпидавра, а затем и хорошо потрепать те спартанские триеры, которые возвращались из Сицилии. Но часть спартанского флота прорвалась все же к Хиосу. Этим смелым деянием руководил Алкивиад, который рад был нанести удар неблагодарной родине и еще более рад уехать из Спарты, куда, то и гляди, мог вернуться оскорбленный им царь Агий. И стоило спартанскому флоту появиться ввиду Хиоса, как в Хиосе, а потом и всюду по соседним городам поднялись восстания. В Милете к спартанцам присоединился Тиссаферн, который и заключил со Спартой союз против Афин: Спарта признала права Великого Царя на все греческие города Азии.
Но не дремали и Афины: из Пирея в восставшие города уходила эскадра за эскадрой. Своей базой афинский флот избрал Самос, за который они держались изо всех сил и поэтому помогли самосским голодранцам всього свиту вырезать всю самосскую аристократию. И началась опять борьба за право, цивилизацию и свободу: то афиняне трепали спартанцев, то спартанцы трепали афинян. На Хиосе, где было много крупных помещиков, было много поэтому и рабов. Афиняне сделали там высадку и подняли рабов, которые причиняли Хиосу много больше вреда, чем афиняне. И — начался голод.
Тиссаферну — облитая жиром туша, облеченная в драгоценнейшие ткани и залитая золотом и драгоценными камнями, которая больше всего в мире была занята своим гаремом и занимавшаяся хитростями и пакостями государственными только когда была свободна от своих девиц — не нравилось, что прибрежные города помогали Спарте деньгами: это могло стать дурной привычкой. И он заключил договор с военачальниками Спарты, что он будет платить морякам Спарты сам и — поменьше: три с четвертью обола в сутки[27]. Это очень охладило пыл моряков. Тиссаферн же, сопя, стал подумывать между двумя девицами, как всю эту иллюминацию использовать для своего высокого повелителя и, конечно, и для себя: дать спартанцам возможность полной победы это значило только сменить холеру на чуму, а не помочь им значило оставить Афины, хотя и потрепанные, владычицей морей. Ясно, что лучший выход это дать обеим высоким сторонам обескровить себя до изнеможения, а затем прихлопнуть и того, и другого. И Тиссаферн, приказав приготовить персидский флот, заколыхался, блестя глазами, к своим красавицам.
И все это было тонкой работой Алкивиада. Спарта, подозревая его в измене и желая отметить ему за маленького сынишку, которого он оставил Спарте на память, приказала своим начальникам убить его, но Тиссаферн, нуждаясь в хорошем советнике по греческим делам, принял его к себе на службу. Главная цель Алкивиада теперь была подгадить Спарте, чего он и достиг снижением жалования морякам. Этим он оказывал существенную услугу дорогой родине. Он добивался призвания его Афинами, понятно, на соответствующее его положению место.
