Вальтер Скотт - Карл Смелый
Солдат, покрытый грязью, подбежал в эту минуту к своему командиру и, запыхаясь, донес ему, что в то время, как он старался задержать незадолго перед этим убежавшего пленника, он был остановлен городскими жителями и брошен ими в грязь. Он прибавил, что граждане в это самое время впускают в крепость неприятеля.
— Килиан, — сказал рыцарь, — возьми сорок человек и спеши с ними к северным воротам; режь, коли, бросай с вала всех, кого ты встретишь с оружием в руках — городских жителей или чужестранцев. А я здесь как-нибудь управлюсь с этими мужиками.
Но прежде чем Килиан успел исполнить приказ своего начальника, издали раздались крики: «Базель! Базель!.. Свобода!»
Вскоре показались базельские юноши, которые еще не так далеко отошли, и Рудольф успел воротить их. Швейцарцы, которые следовали за посольством на некотором расстоянии, чтобы в случае нужды быть готовыми к нему на помощь, тоже подоспели, а за ними и вооруженные ла-феретские граждане, вынужденные тираном-комендантом нести караульную службу, воспользовались этим случаем, чтобы впустить базельцев в те ворота, через которые вышел Артур.
Гарнизон, и без того уже несколько оробевший при виде твердости швейцарцев, которые, казалось, не думали уступить числу, был приведен в совершенное смятение этим новым неожиданным обстоятельством. Большая часть гарнизона почувствовала гораздо более желания бежать, нежели сражаться, и многие попрыгали с вала в ров, считая это лучшим средством к спасению. Килиан и несколько других, которым гордость и отчаяние не позволили бежать или просить пощады, дрались с яростью и были положены на месте. Среди этого смятения Бидерман держал свой отряд в бездействии, не дозволяя ему принимать участия в битве и подтверждая, чтобы он только защищался в случае нападения.
— Смирно в рядах! — кричал громко глава депутации своему небольшому отряду. — Где Рудольф? Защищайте жизнь свою, но не убивайте никого. Слышишь ли, Артур! Не выходи из строя… я тебе говорю!..
— Мне нельзя здесь оставаться, — сказал Артур, который сошел уже со своего места. — Я должен отыскать моего отца в тюрьме; его могут убить в этой суматохе, между тем как я буду здесь праздно стоять.
— Клянусь Эйнзидленской Богородицей, ты прав, — отвечал Бидерман, — как я мог забыть моего благородного гостя? Я помогу тебе искать его, Артур. Эта свалка, по-видимому, подходит к концу. Почтенный знаменосец! Достойный Адам Циммерман! Любезный друг мой, Николай Бонштетен! Удержите на местах людей наших, чтобы они не принимали никакого участия в этом деле; пусть базельцы сами отвечают за свои поступки. Я возвращусь через несколько минут.
Сказав это, он поспешил за Артуром, которого память довольно верно привела к лестнице, идущей в тюрьму. Там они встретили угрюмого человека в кожаном платье, у которого за поясом висела связка заржавленных ключей, обнаруживавших его звание.
— Покажи мне тюрьму английского купца, — сказал Артур, — или я убью тебя на месте!..
— Которого из них вы желаете видеть? — спросил тюремщик. — Старика или молодого?
— Старика, — отвечал Артур, — сын его уже от тебя ушел.
— Если так, то пожалуйте сюда, — сказал тюремщик, снимая железный запор с крепкой двери.
В углу этой темницы лежал человек, которого они искали. Тотчас подняв его с земли, они заключили его в свои объятия.
— Любезный батюшка! Почтенный гость мой! — вскричали в одно время сын его и друг. — Как вы себя чувствуете?
— Очень хорошо, — отвечал Филипсон, — если вы, друг и сын мой, как я заключаю по вашему виду и по оружию, явились сюда победителями и свободными, но дурно, если вы пришли разделить мое заточение.
— Не бойтесь этого, — сказал Бидерман, — мы были в опасности, но чудесным образом от нее освободились. Эта сырая тюрьма привела вас в расслабление. Обопритесь на меня, почтенный друг, и позвольте мне отвести вас в другое, более покойное место.
Он был прерван сильным стуком как бы упавшего железа. Звук этот резко выделился среди гула бунтующей черни, который доходил еще до их слуха подобно глухому реву бурного, волнующегося моря.
— Клянусь Св. Петром, — вскричал Артур, который тотчас догадался о причине этого стука, — тюремщик задвинул запор, или он вырвался у него из рук. Мы заперты и не можем быть освобождены иначе как снаружи. Эй, собака тюремщик! Негодяй! Отвори дверь, или ты ответишь жизнью.
— Он, вероятно, не слышит твоих угроз, — сказал Филипсон, — и крик твой ни к чему нам не послужит. Вполне ли вы уверены в том, что швейцарцы овладели городом?
— Он совершенно у нас во власти, — отвечал Арнольд, — хотя с нашей стороны не нанесено ни одного удара.
— Если так, — сказал англичанин, — то спутники ваши скоро нас отыщут. Мы с Артуром люди ничтожные, и отсутствие наше легко могло бы быть не замеченным; но вы слишком важный человек для того, чтобы не вспомнили о вас, когда станут поверять отряд ваш.
— Надеюсь, что это так и будет, — сказал Бидерман, — хотя мне кажется очень смешно, что я сижу здесь под замком, как кошка, запертая в кладовой, куда она пришла красть сливки. Артур, сын мой, не видишь ли ты какого-нибудь средства сломать запор?
Артур, внимательно осмотрев замок и двери, дал отрицательный ответ, прибавя, что надо вооружиться терпением и хладнокровно подождать освобождения, которого они ничем не могли ускорить.
Бидерман, однако, несколько досадовал на беззаботность сыновей своих и товарищей.
— Вся молодежь моя, — сказал он, — не зная, жив ли я или убит, вероятно, пользуется моим отсутствием, чтобы буйствовать и грабить; а Рудольф, держась своей политики, мало, я думаю, заботится о моем возвращении. Знаменосец и седобородый дурак Бонштетен, который называет себя моим другом, — все меня оставили, а между тем им известно, что безопасность последнего из них я всегда считал дороже, чем мою собственную. Клянусь Богом! Это походит на умысел и кажется, что эти буйные головы искали случая избавиться от человека, имеющего слишком миролюбивые правила для того, чтобы нравиться людям, которые жаждут только войны и добычи.
Между тем как Бидерман, забыв в гневе обыкновенную веселость своего нрава и опасаясь, чтобы земляки его не наделали без него каких-нибудь бед, упрекал таким образом друзей своих и товарищей, слышанный до тех пор отдаленный шум вдруг уступил место совершенному безмолвию.
— Что теперь делать? — сказал Артур. — Если бы, воспользовавшись этой тишиной, они поскорее начали перекличку, чтобы узнать, все ли налицо…
Казалось, желание молодого человека исполнилось, потому что едва произнес он эти слова, как они услыхали, что запор снимают. Кто-то, отворив дверь, быстро взбежал назад по лестнице, так что те, которых он освободил, не могли увидать своего избавителя.
— Это, верно, тюремщик, — сказал Бидерман, — который, может быть, побоялся, и весьма основательно, что мы более сердиты на него за наше заключение в тюрьму, нежели благодарны ему за наше освобождение.
Они пошли вверх по узкой лестнице и, выйдя из башни на улицу, увидели ожидающее их там странное зрелище. Швейцарские депутаты и стража их стояли все еще на том же самом месте, где Гагенбах хотел напасть на них. Несколько местных солдат, обезоруженные и напуганные яростью жителей, наполняющих улицы, собрались с поникшими головами за отрядом горцев, как в самом безопасном для себя месте. Но это было еще не все.
Телеги, поставленные ранее с целью преградить швейцарцам проход по улице, теперь были сдвинуты вместе и служили поддержкой устроенного наскоро из досок помоста или эшафота. Посреди этого помоста был поставлен стул, на котором сидел высокий человек с обнаженной головой, шеей и плечами, между тем как остальная часть его тела была закрыта полным вооружением. Несмотря на смертную бледность его лица, Артур узнал в нем жестокосердого коменданта, Арчибальда Гагенбаха. Он, казалось, был привязан к стулу. По правую его сторону близко подле него стоял с книгой в руке каноник Св. Павла, читающий про себя молитвы, а по левую сторону и несколько позади пленника был виден высокий человек в красной одежде, опирающийся обеими руками на обнаженный меч, уже ранее нами описанный. В ту самую минуту, как Бидерман показался, и прежде чем он успел раскрыть рот, чтобы спросить, что все это значит, священник вдруг отступил назад, палач подошел ближе к Гагенбаху, взмахнул мечом, раздался удар… и голова жертвы покатилась на помост. Громкие крики и рукоплескания, подобные тем, которыми в театре одобряют хорошо сыгравшего свою роль актера, последовали за этим искусным ударом. Между тем как из жил обезглавленного туловища лилась ручьями кровь, впитываясь в насыпанные на помосте опилки, палач обошел все четыре угла эшафота, скромно раскланиваясь, а народ дружно награждал его новыми рукоплесканиями.
