Реза Амир-Хани - Её Я
– Да не получит он милости Аллаха! Да увидит мать его траур! Да постигнет смерть его в молодые годы… – Хотя старушка была подслеповата и почти беззуба, говорила она без умолку: – Как же они, проклятые, научились хитростью заманивать людей! Ведь я хоть и слепа почти, а полицейского-то узнаю по шапке, но этот без шапки был! Я вижу, что в синем, но не подумала, что это форма, решила – одежда синяя… Я сначала-то его приняла за среднего сына Кукаб-ханум, которая живет недалеко от Сахарной мечети. Ты их не знаешь, девочка моя. А это почтенное семейство. Я у них убиралась в доме, стирала им, пока силы еще были, и все время вежливо со мной: «бабушка дорогая, спасибо, да как у вас дела, как здоровье», никогда мне не говорили «старуха». как этот… Я потому и заподозрила что-то не то, но как же хитростью заманивать научились! Ведь он специально шапку снял, а из-под сетки со здоровыми-то глазами не увидишь, а с моими…
Бабушка все жаловалась, не зная того, что форменная шапка Эззати осталась валяться после схватки с Фаттахами в переулке Сахарной мечети… Вскоре эту шляпу найдут ребятишки (смотри главу «7. Она»)…
* * *Марьям опять стала затворницей. Не выходила из комнаты, даже чтобы покушать, и матушка, понимая ее, относила ей еду на подносе. И мать, и дочь молчали – не находили слов. Все ждали, когда же наконец Марьям громко раскричится, разрыдается, а после этого крика все придет в норму. Так обычно реагировала на кризисы ее легкая и бодрая душа…
Вместо этого Марьям установила на мольберт новый холст. И стала писать совершенно белую картину… И часами сидела и молча смотрела на этот белый холст. Али заходил к ней, возвращался озадаченным.
– После отцовой смерти писала картину сплошь черную, теперь – сплошь белая…
И дед поднимался к ней – тоже ничего не мог понять, то же и матушка. Но через несколько дней картину вдруг стали покрывать черные линии, спутанные хаотическим клубком. В центре холста был словно черный взрыв… А Марьям сидела и рвала на себе волосы, вырванные черные волоски приклеивала к холсту… Словно Эззати (смотри главу «6. Она») …
…Мать с дедом, обсудив ситуацию, решили, что Марьям нельзя оставаться одной в комнате. Она могла что-нибудь сделать с собой, ведь явно была не в себе. Когда матушка привела ее вниз и усадила в кресло, показалось, что это сидит кусок мяса без костей. А когда матушка взяла ее за руку, она испугалась: рука Марьям была бесчувственной и будто парализованной. Матушка отвела Марьям в угловую комнату и, приготовив подушку, ждала, что дочь сядет, но та стояла рядом с диваном и не двигалась. Мать заглянула в ее глаза – стеклянные, словно у куклы. Вообще создавалось впечатление, что Марьям в бессознательном состоянии. Ее усадили, прислонили к подушке. Али стоял ошеломленный и глядел на нее, не отводя глаз. Мать приказала ему выйти из комнаты, потом осторожно начала беседу с Марьям:
– Послушай меня, доченька, любимая! Ты должна постепенно приходить в себя. От школы ты отстаешь… Ну, допустим, школу ты нагонишь, талантом тебя Бог не обидел…
Марьям сидела, не шевелясь, в том же положении, в каком ее усадили, и неясно было, понимает ли она слова матери. Та продолжала:
– Ты должна знать, что такую ситуацию обернут против тебя. Мол, Марьям Фаттах впала в детство, перестала реагировать… Сплетни пойдут… Или начнут говорить, что характер у тебя скверный…
Мать с утра до полудня так беседовала с ней, но реакции почти не было. Марьям сидела как статуя. В полдень приехал с фабрики дед, потом Али пришел из школы… Они оба обрадовались тому, что Марьям теперь сидит в боковой комнате, внизу. Но когда дед поздоровался, она только губу закусила в ответ. Ни звука не произнесла и в ответ на приветствие Али… За обедом мать поставила перед ней еду и сказала: «Ешь!» И та начала есть, но механически, словно заводная. Али смотрел на нее в изумлении, постигая глубину ее горя. И теперь уже ему мать была вынуждена говорить, чтобы он ел, а он не мог притронуться к еде…
…Выйдя из комнаты, Али немного посидел на крыльце. Потом сделал несколько кругов вокруг бассейна… Подошел к гранатовому дереву… И под изумленным, растерянным взглядом матери и деда начал биться головой о ствол дерева, приговаривая:
– А меня называют братом!..
Кстати, не забыть бы мне, что именно по этой причине дерево засохло, а не из-за зарытых змеи или картины (смотри главу «5. Она»).
Крики Али всю семью заставили выйти на крыльцо. И Махтаб появилась с заднего двора и встала рядом с крытым коридором. Дед подбежал к Али и слабыми старческими руками попытался оттащить его от дерева – тот не дался. Увидев гранаты на дереве, Али, сам не зная почему, вспомнил, как они с Каримом выжимали гранатовый сок. Казалось, это было очень давно, в другой жизни. И вот теперь Али сорвал с дерева только-только созревший гранат и всмотрелся в него. И словно увидел в нем себя, и Карима, и Махтаб, и дервиша Мустафу. И, размахнувшись, залепил этим гранатом об стенку: тот раскололся, и красный сок потек по стене. Али пришел в исступление. Он начал срывать один за другим только что, по осени, созревшие гранаты и с размаху швырять их в стенку, расплющивая и раскалывая их. И красный сок все тек и тек на землю. Вместо ожидаемой истерики Марьям началась истерика у Али, который отрывочно выкрикивал:
– Господин… дервиш… Мустафа!.. Сердце… человеческое… словно… гранат… Выжимать… нужно… как следует!.. Сок… сладкий… сладкий! (Тут он разрыдался, глядя на красный сок на стене.) Но… но сердце человеческое когда разобьют, это не сок, это кровь… И все равно приятно?.. (смотри главу «3. Я»)
Махтаб со слезами на глазах подбежала к нему, крича:
– Али! Хватит! Ради меня…
И Али опомнился. Сел на землю. Дед стоял возле бассейна и тихо плакал. Он старался стоять прямо и не горбиться. И смотрел на Али, который в изнеможении сидел рядом с гранатовым деревом и тоже рыдал. Сквозь слезы Али увидел, как Махтаб, плача, собирает на поднос расколотые гранаты. И неизвестно зачем она красными от сока ладошками потерла себе лицо, и оно тоже стало красным…
У матери не было той выдержки, которой обладал дед; она разъярилась. И, упершись руками в подоконник, бешено закричала на Марьям:
– Ну что, довольна? Успокоилась? Всех довела – успокоило это тебя? А?
Марьям пришла в себя. Она встала и подошла к крыльцу. Наконец все те беды, что копились в ее сердце, словно пробили его тоненькую стеночку. И голос Марьям такую громкость обрел, что не только в переулке Сахарной мечети, но, кажется, на всей улице Хани-абад его могли бы расслышать:
– Матушка моя! Дедушка! Али! Махтаб, крошка! Скажите мне… Я что-то плохое сделала?.. О, Аллах! Я плохо себя вела?.. Я была невнимательна? Мама! В чем моя ошибка? Я зло кому-то причинила?.. Аллах свидетель! Почему же меня тогда перед домом, на виду у соседей, на виду у знакомых?.. – За что вы меня ругаете? Дедушка! Объясните мне! Если бы отец был жив, этот мерзавец осмелился бы разве на такое?..
Мать и Махтаб, подбежав к Марьям, обняли ее. А дед, все еще плача, вышел на улицу. В тот же вечер его опять настигла страшная боль в пояснице, и он снова свалился в постель, и уже не оправился… Но Али! Он все так же сидел под гранатовым деревом в палисаднике и какой-то щепочкой чертил что-то на земле. Брал камень с земли и внимательно его рассматривал. Потом аккуратно клал его на землю и поднимал другой. Он был не в себе… Он и Марьям после этих криков будто обменялись своими состояниями…
* * *Марьям просидела до вечера рядом с матушкой. Положив голову на ее колени, она рыдала. Она так много плакала, что слезы, высыхая, образовали на щеках настоящие солончаки, и по ним, промывая свежие русла, текли новые слезы. Со щек Марьям, не нуждающихся, по словам Нани, в румянах и белилах, слезы стекали в материнский подол. Но, когда вечером Марьям встала, она уже снова была серьезной и сурово заявила матери:
– Больше я в школу не пойду. Хоть убей меня, но в медресе «Иран» меня теперь не затащишь. Здесь, дома. можно больше выучить, чем там…
Матушка, которая тоже плакала и все еще всхлипывала, ничего не смогла ей возразить, да и не хотела. Она даже довольна была, что дочь хоть как-то, но раскрылась для нее. Мать и дочь, обнявшись, стояли возле выходивших во двор окон. Но Али во дворе уже не было, и мать облегченно вздохнула:
– Говорила я тебе! У Али сердечко не больше воробьиного: сейчас горюет, через минуту смеется и уже не помнит ничего…
Но они не заметили, что несколько камней исчезло из палисадника…
* * *Али и Карим стояли на улице возле дома Фаттахов. В последние дни Карим был молчалив – просто не знал, что сказать. Вот и сейчас заговорил лишь для того, чтобы заговорить, – о том, что первым пришло в голову:
– Махтаб рассказала, что за представление ты устроил… Швырял гранаты о стенку… Кобылка эта зачем-то намазала лицо себе гранатовым соком. Потом сидела и сок слизывала, пока мы с отцом у нее поднос не отобрали. Кстати, наелись до отвала! До зернышка съели и все тебя вспоминали. Недозрелые чуть-чуть, но самую малость…
