Всеволод Соловьев - Изгнанник
Перед нею расстилались пышные поля, вставали леса и горы, яснела синева небесная, проносились дуновения душистой летней ночи, мигали звезды, плескали волны, и какой-то незнакомый, но сладкий голос шептал тихие слова той самой любви, той самой страсти, над которою так привычно смеялась Капитолина Ивановна.
Но теперь она не смеялась — она умиленно слушала…
И под конец показалось ей, что вернулись старинные годы, те годы, когда она была молода, когда она любила все то, на что теперь не обращала внимания, когда на устах ее еще не было насмешки и когда юный, только что пробуждавшийся разум не учил ее презирать людей и их деяния и искать прежде всего во всем изнанку, темную сторону…
А звуки лились — бархатные, сладкие звуки, и так ясно, на родном языке твердили:
«Не все то правда, что кажется правдой, не все обман, что кажется обманом… и в том, что ты считаешь обманом, есть великая святая правда, какой нет в твоей холодной, злой правде… Страсть — гроза могучая горячей летней ночи… Любовь, любовь — великая вечная сила, любовь ко всему и ко всем — и без нее весь твой разум, весь твой опыт, вся жизнь — только ложь, только обман и преходящее сновидение!..»
Вдруг оборвались и замерли сладкие звуки…
Та же душная, грязная комнатка. Порфирий Яковлевич укладывает скрипку в футляр.
Капитолина Ивановна совсем очнулась и почувствовала, что ее щеки мокры от слез.
— Фу ты, пропасть! Да что же это ты, Порфирий Яковлевич! — крикнула она. — Да как же это ты?! Да ведь вы, батюшка, музыкант, как есть музыкант настоящий!..
Порфирий Яковлевич стоял перед нею с блестящими глазами и ухмылялся. Только теперь его лицо уже не было злым — оно будто совсем преобразилось.
— Да, музыкант, матушка Капитолина Ивановна, — тихо ответил он.
— Так как же это?.. К чему же вы от всех скрываете… и мне ни разу в жизни ни слова?..
— Чего же я стану благовестить-то!.. Музыкант так музыкант, да не ученый, для себя играю, один себя слушаю… Может, вы-то вот первый человек, кто меня слышал… разве соседи, так какие тут соседи, и из-за двойных рам, чай, по ту сторону улицы и не слышно…
— Ну, уж удивил!.. Вот уж удивил!.. — повторяла Капитолина Ивановна. — Спасибо, батюшка, за угощение спасибо… А мне пора и домой, шутка сказать, ведь через всю Москву ехала к тебе, сколько времени ехала, да извозчика сдуру отпустила, тут, чай, и не найти. Ну, спасибо, спасибо… А книжку вот эту я у тебя возьму… Когда же свидимся, Порфирий Яковлевич, подумайте только — третью неделю не наведывались, я и побеспокоилась — не захворал ли…
— Точно что мне понездоровилось, оттого и не был, ломота вдруг в ноге, муравьиным спиртом всю неделю натирал ногу… Ну, теперь прошло… Беспременно, матушка, у вас на этих днях буду.
— То-то же, смотрите…
Старики распрощались, и Капитолина Ивановна, подбираясь и стараясь ни обо что не задеть платьем, выбралась из домика.
Долго у нее в ушах помимо воли звенели чудные звуки.
С этого дня Капитолина Ивановна уже никогда больше не порывалась посещать медведя в его берлоге, о которой вспоминала с отвращением. Но она не раз упрашивала Порфирия Яковлевича принести с собою скрипку и поиграть. И каждый раз он решительно отказывал ей в этом.
— Что угодно, матушка, — говорил он, — что угодно прикажите и исполню, а насчет скрипки — нет! И с чего это я стану с ней тащиться по городу — срам да и только!..
— Да ведь вы так играете, Порфирий Яковлевич, вас заслушаться можно! Вот соберутся у меня ужо гости, а вы и сыграете… всем доставите удовольствие, захвалят вас… нарасхват приглашать станут, протрубят на всю Москву про вашу музыку…
Порфирий Яковлевич даже обижался.
— Что же это мне на старости лет тапером, штукме-стером прикажете сделаться?
— Фу, отец мой, какой ты вздор городишь, просто уши вянут!
— Да уж вздор либо нет, а как доселе не играл я на потеху, так и впредь не буду… Очень им нужна моя музыка, гостям-то вашим, да и много они в ней смыслят! Для себя выучился, для себя играю, себя услаждаю… Человек я маленький, темный, никому я не нужен и никто мне не нужен… Что и вам-то сыграл — так теперь на себя пеняю… сдурил… из одного почтения к вам…
— Знаю я, упругий вы человек, Порфирий Яковлевич… Ну так вот что: коли не хотите при гостях, принесите скрипку, запрем мы окна и двери и мне сыграйте… Хороша ваша музыка, хотелось бы еще послушать.
— Мало ли чего нам хочется!.. Оставьте вы меня с моей скрипкой, — ничего из того не выйдет.
— Тьфу! — с досадой говорила Капитолина Ивановна. — Ишь ведь упругий какой… Ну да если вам, сударь, угодно ломаться, так я на коленках просить вас не стану, Бог с вами совсем и с вашей музыкой… Пойдемте в столовую, попробуйте — у меня нынче настоечка новая готова…
— Вот это дело! — радостно восклицал Порфирий Яковлевич, бывший страстным любителем всяких настоечек и закусок, особливо приготовленных такой искусницей, как Капитолина Ивановна.
Так ей и не удалось уговорить упрямого старика дать ей возможность снова послушать его музыку. Прошел год, другой, третий, и она позабыла про его скрипку. Позабыла про скрипку, а про грязь и нищету его берлоги вспоминала нередко, получая от него для прочтения книги, от которых, как ей казалось, пахло гнилью и плесенью. В таком случае она всегда думала:
«Ведь вот славный человек, серьезный, а какой скряга! Глупость-то какая! Ведь с голоду чуть не умирает, копит деньги, капитал изрядный еще от отца получил, ведь он теперь, пожалуй, удесятерил его, с родными в ссоре, кому оставит? Как собака излохнет на своих деньгах!.. Помрачение!..»
Но высказывать ему свои мысли, против своего обыкновения, она не решалась, потому что, раз как-то заговорив на эту тему, довела старика до бешенства.
Он, всегда почтительный и даже несколько робкий с нею, тут вдруг так расходился, что стал просто кричать.
— И кто это считал мои деньги?! — захлебываясь и сверкая глазами, повторял он. — Кто считал! Нет у меня денег… нищета… Куска говядины иной раз купить не на что — вот какие мои деньги…
— Врете, батюшка, врете и стыдно это, особливо в ваши годы! — с изумлением глядя на него, промолвила Капитолина Ивановна.
— А коли я вралем у вас стал, — даже как-то взвизгнул старик, — так прощайте, Бог с вами, надоел я вам, вижу!..
Он отвесил низкий поклон Капитолине Ивановне, схватил свой засаленный картуз, дрожащими руками накинул на себя удивительный плащ на красной подкладке и ушел.
Ушел да и не возвращался целых два месяца.
Капитолина Ивановна сначала делала вид, что не замечает его отсутствия, но скоро должна была себе признаться, что скучает по приятелю, и когда он, тоже соскучившись, снова явился, она даже не показала ему вида, встретив его как будто они самым дружеским образом простились только накануне. И никогда она больше не заводила неприятного разговора.
Были ли у Порфирия Яковлевича деньги и сколько, конечно, никто не мог, наверно, этого знать, но он всю жизнь прожил как последний бедняк. Дома питался иногда по целым дням только чаем да тюрькой, а когда чувствовал, что отощал, то шел обедать к Капитолине Ивановне или к кому другому из своих немногочисленных знакомых.
Устали он никогда не знал, не истратил, кажется, за полвека ни копейки на извозчика, измеряя Москву огромными шагами своих длинных ног.
Расстояния для него не существовало. Иногда приходилось ему засидеться у Капитолины Ивановны чуть ли не до полуночи. На дворе лил дождь, ночь — зги не видно, по улицам море разливанное.
— Батюшка, да как же это вы в такую даль к Андроньевскому, в такую темень? — замечала Капитолина Ивановна, подходя к окну и прислушиваясь, как завывает ветер, как бьет в стекла дождь. — Да останьтесь переночевать… наверху в светелке я вам постлать прикажу… Ишь ведь мы засиделись — полночь скоро…
— Ничего, матушка, ничего, не в первый раз, — спокойно отвечал Порфирий Яковлевич, нахлобучивал свой картуз и выбирался на улицу.
И шагал он по лужам как какое-то страшное привидение, пугая запоздалых пешеходов.
Привычка вечно ходить пешком была в нем так велика, что с ним даже случился один маленький анекдот. Был он на свадьбе у знакомых, свадьба была веселая, ужин прекрасный, выпил тоже изрядно Порфирий Яковлевич и захмелел, да так захмелел, что лыка не вяжет… Что с ним делать? Как в таком виде пустить его к Андроньевскому? Выискалось два добрых человека, знакомых, у которых на всю ночь была нанята четырехместная карета, взялись они доставить домой Порфирия Яковлевича, усадили его в карету, повезли. Едут они, а Порфирий Яковлевич поднимает то одну ногу, то другую и изрядно толкает своих спутников.
— Порфирий Яковлевич, — спрашивают, — что вы такое делаете?
— Как что делаю? — отвечает он, едва ворочая языком.
— Что вы нас толкаете да ногами ворочаете?..
