Жюль Верн - Михаил Строгов
И тогда, осторожно ступая, он пошел к тому месту, где упала мать. На ощупь отыскал ее, склонился над телом, коснулся щекой ее щеки, прислушался к биению сердца. И заговорил с ней, совсем тихо.
Была ли старая Марфа еще жива, слышала ли, что говорит ей сын?
Во всяком случае, она не шевельнулась.
Михаил Строгов поцеловал мать в лоб, в седые волосы. Потом выпрямился и, ощупывая землю ногой, пытаясь вытянуть перед собой связанные руки, медленно пошел с площади.
И вдруг на площади появилась Надя.
Она бросилась к своему спутнику. Кинжалом, который был у нее в руках, разрезала веревки на руках Михаила Строгова.
Тот не знал, кто развязывает его, ведь Надя не произнесла ни звука.
И только окончив дело, произнесла:
— Братец!
— Надя! — прошептал он. — Надя!
— Идем, братец, — поторопила Надя. — Отныне мои глаза будут твоими глазами, я поведу тебя в Иркутск!
Глава 6
ДРУГ С БОЛЬШОЙ ДОРОГИ
Через полчаса Михаил Строгов и Надя покинули Томск.
Этой ночью еще нескольким пленникам тоже удалось бежать, так как татары — и офицеры и солдаты, — одурев от пьянящих напитков, невольно ослабили суровую бдительность, строго соблюдавшуюся до той поры, будь то в Забедьеве или при конвоировании пленных на марше. Только поэтому Наде, которую сначала увели вместе с другими пленными, повезло ускользнуть от стражников и вернуться на площадь, как раз когда Михаила Строгова поставили перед эмиром.
Там, смешавшись с толпой, она увидела все. И не издала ни звука, когда раскаленное добела лезвие прошло перед глазами ее спутника. У девушки хватило сил замереть и смолчать. Какое-то озарение свыше повелело ей, пока она свободна, беречь себя, чтобы довести сына Марфы Строговой до цели, которую тот поклялся достичь. На какой-то момент, когда старая сибирячка упала без чувств, у нее самой остановилось сердце, но присутствие духа вернулось к ней вместе с неожиданной мыслью.
«Я стану собакой-поводырем слепого!» — сказала она себе.
После ухода Ивана Огарева Надя, спрятавшись в тени, дождалась, когда разойдется толпа. Михаил Строгов, брошенный как никчемное ничтожество, которого уже нечего бояться, остался один. Она видела, как он дотащился до своей матери, склонился над ней, поцеловал в лоб, потом поднялся и наугад пытался уйти…
Некоторое время спустя она и он, держась за руки, спустились по крутому склону и, пройдя берегом Томи до окраины города, удачно пробрались сквозь пролом в крепостной стене.
На восток, в сторону Иркутска, шла только одна дорога. Ошибиться было невозможно. И Надя быстро повлекла за собой Михаила Строгова. Оставалась опасность, что назавтра, после затянувшейся оргии, дозорные эмира, снова выехав в степь, перекроют всякое сообщение. Важно было их опередить, раньше добраться до Красноярска, находившегося от Томска в пятистах верстах (533 километрах), чтобы как можно дольше держаться большака. Двигаться по бездорожью означало ненадежность, неизвестность и скорую гибель.
Как удалось Наде вынести тяжкую усталость этой ночи с 16 на 17 августа? Как достало сил одолеть этот долгий переход? Как ноги ее, кровоточившие после форсированного марша, смогли донести ее до места? Все это остается загадкой. Так или иначе, спустя двенадцать часов после выхода из Томска Михаил Строгов и она, одолев пятьдесят верст, добрались до села Семилужское.
Михаил не проронил ни слова. Всю эту ночь не Надя держала его руку, а он держался за руку своей спутницы; и, верно, благодаря этой руке, уже одной своей дрожью направлявшей его, прошел этот путь обычным своим шагом.
Семилужское было почти безлюдно. В страхе перед татарами жители бежали в Енисейскую губернию. Люди оставались разве что в двух-трех домах. Все, что имелось в селе полезного или ценного, уже увезли на телегах.
И все-таки не только Наде требовалась передышка хотя бы на несколько часов. Они оба нуждались в еде и отдыхе. И девушка повела своего спутника на окраину поселка. Там стояла пустая изба с распахнутой дверью. Они вошли. Посреди комнаты возле высокой печки, обычной для любого сибирского жилья, стояла разбитая деревянная скамья. На нее они и присели.
Только теперь Надя посмотрела своему слепому спутнику прямо в лицо, как никогда не смотрела прежде. И во взгляде ее угадывалось нечто большее, чем признательность или жалость. Если бы Михаил Строгов мог видеть, то прочел бы в этом милом, безутешном взгляде выражение бесконечной преданности и нежности.
Веки слепого, покрасневшие от раскаленного клинка, лишь наполовину прикрывали совершенно сухие глаза. Белки глаз слегка съежились и словно ороговели, необычно расширились зрачки; радужная оболочка синего цвета казалась более темной, чем прежде; ресницы и брови опалены; и все же — во всяком случае, так могло показаться, проницательный взгляд молодого человека не претерпел вроде бы никаких изменений. Если он совсем ничего не видел, если слепота была полной, то это потому, что жгучий жар металла полностью разрушил чувствительность сетчатки и зрительного нерва.
Михаил Строгов вытянул перед собой руки.
— Ты здесь, Надя? — спросил он.
— Да, — ответила девушка, — я рядом, Миша, и больше никогда тебя не оставлю.
Услышав свое имя, произнесенное Надей впервые, Михаил Строгов вздрогнул. Он понял, что его спутница знает все — и кто он, и какие узы связывают его со старой Марфой.
— Надя, — возразил он, — нам, однако, придется расстаться!
— Расстаться? Но почему, Миша?
— Я не хочу быть препятствием на твоем пути! В Иркутске тебя ждет твой отец! И ты должна быть вместе с ним!
— Мой отец проклял бы меня, Миша, если бы после всего, что ты для меня сделал, я тебя бросила!
— Но Надя! Надя! — воскликнул Михаил Строгов, сжимая руку, которую девушка положила ему на ладонь. — Тебе надо думать только об отце!
— Миша, — возразила Надя, — тебе я нужна сейчас больше, чем отцу! Неужели ты отказываешься идти в Иркутск?
— Вот уж нет! — воскликнул Михаил Строгов тоном, не оставлявшим сомнения, что духовных сил у него никак не убавилось.
— Но ведь у тебя уже нет письма!..
— Письма, украденного Иваном Огаревым!.. Ну что ж, Надя! Я смогу обойтись и без него! Они поступили со мной как со шпионом! Вот я и буду действовать как шпион! Я дойду до Иркутска и расскажу все, что я видел и слышал, и, клянусь Богом, живым — предатель еще столкнется со мной лицом к лицу! Но для этого я должен добраться до Иркутска раньше него.
— И ты говоришь, что нам надо расстаться?
— Надя, эти негодяи отняли у меня все!
— У меня осталось несколько рублей и мои глаза! Я могу видеть за тебя, Миша, и привести тебя туда, куда один ты уже не можешь дойти!
— И как же мы пойдем?
— Пешком.
— А чем будем жить?
— Просить милостыню.
— Ну что ж, Надя, пошли!
— Пошли, Миша.
Молодые люди больше не называли друг друга братом и сестрой. Общая беда еще теснее связала их. С часок отдохнув, они покинули избу. Обежав улочки поселка, Надя раздобыла несколько кусков «черного хлеба» — того особого хлеба, что пекут из ржаной муки, и немного сладости, которая в России известна под названием «мед». Все это не стоило ей ни копейки, она и впрямь попробовала стать попрошайкой. Этот хлеб и мед в какой-то мере утолили голод и жажду Михаила. Надя приберегла для него большую часть убогой милостыни. Он ел хлеб кусочками, которые протягивала ему спутница. И пил из фляги, которую она подносила к его губам.
— А ты сама-то ешь, Надя? — то и дело спрашивал он.
— Да, Миша, — неизменно отвечала девушка, довольствуясь тем, что оставалось.
Выйдя из Семилужского, Михаил и Надя вновь продолжили свой мучительный путь на Иркутск. Девушка из последних сил боролась с усталостью. Если бы Михаил Строгов мог ее видеть, он, наверное, не решился бы идти дальше. Но Надя не жаловалась, и он, не слыша вздохов, шагал с той поспешностью, которую не в его власти было себе запретить. Да и зачем? Может, он надеялся еще больше оторваться от татар? Правда, идет он пешком, без денег, слепой, и если бы не Надя, его единственный поводырь, ему только и осталось бы, что улечься на обочине дороги и умереть жалкой смертью! И все же если, собрав все силы, добраться до Красноярска, то не все еще потеряно, ведь губернатор, которому он представится, тут же распорядится предоставить ему повозку до самого Иркутска.
И Михаил Строгов шел, почти не разговаривая, погруженный в свои мысли. Он держался за Надину руку. И тем самым они непрерывно общались друг с другом. Обоим казалось, что для обмена мыслями слова уже не нужны. Время от времени Михаил Строгов просил:
— Поговори со мной, Надя.
— Зачем, Миша? Мы и так думаем вместе! — отвечала девушка, стараясь не выдать голосом своего изнеможения.
