Решад Гюнтекин - Зелёная ночь
Неужели вот этот мальчик с пальчик, которого он называет своим учеником, которого он обязан сделать человеком, этот малыш теперь должен учить его, взрослого, бородатого дядю?..
Когда Шахин-эфенди снова открыл глаза, мучительные сомнения исчезли. И в душе его воцарился блаженный покой, как всегда, когда он принимал великое решение, которое уже никто, даже он сам не мог изменить.
Шахин медленно поднялся с земли, перекинул через плечо свою суму и, взяв мальчика за руку, тронулся в обратный путь вместе с теми, кто спускался в Сарыова.
Он должен быть верен своему слову до конца: «Ты посвятил себя Сарыова... Победа или смерть!..» Так пусть случится всё, что предопределено судьбой...
Глава вторая
Греческая армия дошла в ту ночь до ворот Сарыова.
Старый мусульманский город, и без того привыкший проводить свои ночи в могильном сумраке и скорби, теперь застыл в кромешной темноте, ещё более страшной, чем обычно. Уличные фонари не горели — фонарщики со страху попрятались или разбежались. Даже гробницы стояли совершенно чёрными.
Население и мусульманских и христианских кварталов боялось зажигать свет. Сарыова на эту ночь остался без власти,— беззащитный, беспомощный город...
Шахин добрался до школы уже после того, как стемнело. Он нашёл кусок хлеба с сыром, перекусил, потом бросился на кровать, прямо как был, в одежде. Он ни о чём не мог думать, ничего не хотел вспоминать... Но перед глазами всё плыли, будто в бесконечном кошмаре, страшные видения: дорога Сарыова — Аладжачам, а по тёмной дороге бредут плачущие и стонущие беженцы, идут нескончаемым потоком, как в день воскрешения мертвых...
Шахин-эфенди не мог заставить себя забыть картины недавнего прошлого, хотя надо было бы думать о будущем, неведомом, неизвестном утре, которое придёт на смену этой чёрной, безмолвной ночи...
А через мгновение Шахин уже забылся. Исчезла толпа. Теперь он видел одинокого мальчика, который плача бежал по дороге, и слышал только его далёкий зовущий голос: «Ага-бей!..» И он уже не различал, мучают ли его воспоминания, или их сменили сны? И неизвестно, сколько длилось это забытьё, только проснулся он от далёких выстрелов.
Шахин вскочил и подбежал к окну. В окно по-прежнему глядела ночь. Где-то далеко, на равнине, наверно, шёл бой. Перестрелка становилась всё сильней, к резким голосам ружейных выстрелов иногда присоединялся грохочущий бас орудий.
Новая школа стояла на довольно высоком месте, и из комнаты верхнего этажа Шахин-эфенди хорошо видел всю равнину. На пологих холмах, среди садов, то там, то тут вспыхивали короткие молнии. К небу взвивались осветительные ракеты и повисали в воздухе яркими светильниками, медленно опускаясь к земле.
Далёкие холмы издали походили на иллюминированный по случаю праздника город.
В бессильном отчаянии бился у окна Шахин-эфенди, причитая и рыдая: «Гибнет Расим! Умирает Кязым-эфенди!.. Ах, братья мои! Ах, дети мои!..»
Около часа длился бой, и наконец смолк. И снова над равниной простерлась гробовая тишина, все потонуло во мраке.
Шахин-эфенди зажёг свечу. Постель Расима с утра не убрана. В открытое окно залетел ветер и листает страницы открытой книги, которую Расим читал вчера вечером перед сном.
Где он теперь лежит, изрешечённый пулями?
Шахин-эфенди почему-то был уверен, что Расим погиб.
Давно стихли ружейные выстрелы, но Шахину-эфенди всё казалось, что он ещё слышит крики, шум голосов где-то совсем близко. Не веря уже своим ушам, он опять подошёл к окну.
Нет, ему не мерещилось: в нижней части города, со стороны христианского квартала показался какой-то странный свет. Потом немного спустя на улице, метрах в четырехстах от школы, послышался топот бегущих ног.
«Что случилось? Неужели бой перекинулся в город? Может быть, между мусульманами и христианами началась резня? Только бы не случиться такой беде! Тогда греки не оставят в городе камня на камне, всех мусульман истребят поголовно...»
Звуки голосов не умолкали, в темноте метались и прыгали огоньки. Раздалось несколько револьверных выстрелов.
Беспокойство, охватившее Шахина-эфенди, превратилось в нестерпимую тревогу. Он бросился искать феску, но, не найдя её, схватил попавшуюся под руки толстую палку и с непокрытой головой выбежал на улицу. Он не собирался никуда идти, просто думал встретить кого-нибудь поблизости и узнать, что случилось. Но на тёмных улицах не было ни души. И Шахин шагал всё дальше и дальше, точно слепой, нащупывая дорогу палкой.
Пройдя уже порядочное расстояние, он приблизился к крутому спуску. Внизу, около мечети Рахметуллах-паши виднелся свет. Вот, оказывается, откуда доносились голоса, которые Шахин слышал в школе. Очень осторожно, ощупью переставляя ноги по полуразвалившимся ступеням, он спустился вниз.
Во дворе Мечети и около неё, на небольшой базарной площади, окружённой несколькими домами, в которых находились лавки, мастерские и магазины, бурлила толпа. Уличную тьму слабо освещали только слюдяные ручные фонари. Люди собирались группами, отчаянно спорили и кричали, размахивая палками и мотыгами, как будто происходила драка. Шахин-эфенди подошёл к одной группе и спросил, в чём дело.
Оказалось, что час назад в Новом квартале греки убили мусульманина молочника и его сына, а сторожа, попытавшегося вмешаться, ранили, ударив палкой по голове... Бедняге каким-то образом удалось спастись, и, обливаясь кровью, он прибежал сюда... Он-то и поднял тревогу, сказав, что греки вооружаются и под утро намерены напасть на мусульманские кварталы. Кое-кто из жителей в панике кинулся в верхнюю часть города, в сторону кладбища, но большинство, вооружившись палками, топорами, мотыгами — словом, что под руку попало, сбежалось к мечети. Теперь никто и не знает, что предпринять, поэтому-то все спорят и препираются между собой.
Шахин-эфенди обходил одну группу за другой, прислушиваясь, о чём говорят. Среди людей царили страх и растерянность, однако многие считали, что надо держаться вместе, и, если греки придут, чтобы разрушить их дома и убить их детей, они встретят врагов здесь.
В толпе оказалось и несколько горячих голов.
— Опередим их и нападём на Новый квартал! — призывали они народ.— Не дадим врагам подготовиться. Нельзя прощать им убийства мусульман!..
«Нет, это просто невероятно, чтобы греки из Нового квартала предприняли столь отчаянную попытку и напали ночью на мусульманские кварталы, — думал Шахин. — Ведь их совсем мало. Они должны всё-таки понимать, что мусульманское население их всех перебьёт... Убийство молочника и его сына — это всего только единичный случай, не более...»
Положение становилось катастрофическим. Страх и растерянность могли толкнуть несчастных людей на непоправимое безумие. Воинственный пыл сторонников немедленного нападения с каждой минутой всё больше передавался окружающим. И тут вдруг раздался звон разбитого стекла...
Как раз напротив мечети в одном из домов находилась аптека, принадлежавшая старому греку Христаки. Аптекарь был человеком безвредным, дела вёл, главным образом, с мусульманами, поэтому спокойно уживался и даже дружил с турками. Наверно, по этой же причине Христаки жил не в Новом квартале, как другие христиане лавочники, а здесь, около мечети, на верхнем этаже аптеки.
Пока шли споры да препирательства, пущенный кем-то камень ударился в одну из закрытых ставен аптеки. Вслед за ним другой камень разбил стекло. В доме поднялась суматоха, послышались отчаянные крики, слабый огонёк, еле пробивавшийся сквозь занавески, тотчас же погас.
Из толпы раздался свирепый голос:
— Смерть врагам!
Вот она, беда, начинается... Сейчас полетят стёкла, рамы, толпа ринется с воплями, и остановить её уже будет невозможно. И Шахин мгновенно представил себе, как народ неудержимым потоком несётся к Новому кварталу.
Что делать? Ждать больше нельзя! Шахин сорвал чалму с головы знакомого софты, стоявшего рядом, надел на себя, потом схватил его фонарь и, вскочив на мусалла-таши[82], крикнул:
— Правоверные!
Толпа дрогнула. Все головы повернулись в сторону человека в чалме, который стоял на камне, держа в руках раскачивающийся фонарь. Люди сбились плотной толпой вокруг камня, тесня и давя друг друга, и наконец застыли, в безмолвном ожидании.
Шахин начал говорить, не зная, что скажет. Им владела одна мысль — во что бы то ни стало остановить этих людей, готовых в слепом отчаянии кинуться навстречу собственной смерти.
Он выкрикивал бессвязные и бессмысленные слова, величественно пустые фразы, которые так завораживающе действуют на толпу,— он испытал их влияние ещё во времена своих странствований. И пока он ораторствовал, гипнотизируя окружающих величием непонятных слов, он чувствовал, как голова его становится снова ясной, в мыслях появляется уверенность и стройность.
