Сергей Зайцев - Петербуржский ковчег
Поручик едва подавил смешок:
—«Униженная узница»... Это совершенно в духе вашего романа. Не удивительно, что я, когда читал, так и слышал ваш голос... А вы чересчур романтичны — настолько романтичны, что это мешает вам жить. Но вам-то кажется, что, наоборот, помогает. Не так ли?... Вы, возможно, мните себя героиней вашего следующего опуса — этакой прекрасной таинственной узницей вроде самозванки Таракановой... Поразительно еще то, что вы верите всему написанному вами!...
—Но вы же верите тому, что написали, — Милодора кивнула на стопку бумаг, сложенную на столе.
Голос Карнизова стал жестким:
—В том, что написал я, менее всего романтизма. И если в написанном мной и есть заблуждения, то — только ваши и таких, как господинчик Остероде... — поручик раздраженно взглянул на Милодору, в рыжих глазах его будто плясали огоньки пламени. — Но оставим это... Садитесь, сударыня. Вы должны сегодня ответить на главные вопросы. И не забывайте, что от ответов целиком зависит ваша судьба, поелику судьба вершится не на небесах, а в устах говорящего...
Милодора села на стул напротив.
Она вдруг ощутила смертельную усталость. Будто что-то надломилось в ней — и было сейчас совершенно все равно, где вершится ее судьба, — на Небесах ли, в ее ли устах, или в устах говорящего на нее Остероде... Милодора, конечно, еще не была в том состоянии, когда человек ищет смерти, но уже достигла черты, когда человек не особенно смерти противится и совсем ее не боится.
—Ну-с... — Карнизов раскрыл свои бумаги и обмакнул перо в чернильницу. — Где вы воспитывались?
—Вы как будто пытаетесь доискаться корней... — слабая улыбка притаилась в уголках рта Милодоры. — Впрочем я не делаю из этого тайны. Где может воспитываться девушка из обедневшей дворянской семьи, рано лишившейся кормильца?...
—Где же? — лицо поручика было сосредоточенным и даже суровым.
—Дома. У окна на глухую кирпичную стену. На рынке за прилавком... Моя матушка торговала зеленью, и я, разумеется, помогала.
Поручик нервно сжал губы, и те побелели:
—Торговки зеленью обыкновенно не пишут романов. Вы же где-то получили образование, милая.
Милодора опять улыбнулась, но улыбнулась она воспоминанию:
—В том доме, где мы жили, были тонкие переборки вместо стен. И я, на счастье, слышала громкий голос гувернера.
—Вы хотите сказать, что тот гувернер заложил в вас некоторые... э-э... идеи? — Карнизов опять макнул перо в чернильницу. — Имя его не помните? Из поляков, должно быть, которые спят и видят во сне развалить империю?
—Из поляков? Нет. Он был француз.
Поручик поморщился:
—Хрен редьки не слаще. Лучше русского человека нет на свете... А имя, конечно, запамятовали.
—Имя вам ничего не даст. Этого человека давно уже нет в России.
—От всех французов сплошная крамола... — глаза поручика злобно, по-волчьи, блеснули. — Так какие идеи он в вас заложил — этот вольтерьянец? — настаивал Карнизов.
Милодора покачала головой:
—С его помощью я постигала основы наук. А идеи он закладывал скорее в мою матушку. Он увез ее потом во Францию... вместе с идеями.
Карнизов удивленно округлил глаза.
Милодора продолжала:
—Но это было много позже: когда я уже вышла замуж. Последнее письмо, что я от нее получила, было из Парижа... — Милодора взглянула на Карнизова. — Что вас так удивляет? Моя матушка всегда была очень хороша собой. Я удивляюсь, почему ее не увезли еще дальше. Многие не прочь улучшить свою кровь за счет русских красавиц... А идеи... — Милодора была рада разочаровать поручика. — Идеи принадлежат мне. Кое-что я черпала из книг. У Федора Лукича, моего супруга, собралась довольно обширная библиотека, если вы обратили внимание. Но не будете же вы, в самом деле, арестовывать книги. Или вы откопаете и поместите в каземат Федора Лукича?...
Карнизов, пропустив эту колкость мимо ушей, сделал в какой-то графке прочерк.
—Свободный образ мыслей вы, конечно, ни от кого не заимствовали?
—Как всякий взрослый самостоятельный человек я вольна мыслить. Разве мыслить у нас возбраняется?
Карнизов едко улыбнулся:
—Но не до такой же степени... — и тут взгляд его как бы налился тяжестью. — А какое влияние, сударыня, имел на вас граф?
—Какой граф? — насторожилась Милодора.
—Комедию разыгрываете? — зло усмехнулся Карнизов.
—У меня много знакомых графов.
Поручик так и сверлил ее глазами:
—Тот граф — старый. Вы отлично понимаете, кого я имею в виду.
Милодора пожала плечами:
—Он все больше молчал. Он старый человек, как вы изволили заметить. И ему, должно быть, скучны были мои чтения. Он предпочитал на них подремать.
Карнизов откинулся на спинку стула:
—Так невежливо с его стороны не высказать свое мнение даме. И это при том, что дама с нетерпением ждала его оценки — уважаемого, умного, влиятельного в свете человека. Вы не находите, что тут есть какая-то неувязка? Мне представляются неубедительными ваши слова.
Милодора не ответила.
Поручик, чтобы приблизиться к Милодоре, лег грудью на стол:
—Дайте мне свою руку.
—В каком смысле?
—Протяните руку, сударыня.
Милодора неуверенно положила руку на стол. Поручик сложил нежные пальчики Милодоры в кулак и крепко сжал ей ногтевые фаланги; он сделал Милодоре так неожиданно больно, что кровь бросилась ей в лицо.
Карнизов прошипел:
—Граф ваш — масон. И он имел влияние на всех вас. И это он стоит за вами и за вашими идеями. Не так ли?...
—Мне больно...
—Он подбивал вас всячески влиять на общественное мнение — расшатывать устои государства. Он проявлял недовольство по поводу сословного деления общества. Он говорил гадости на августейшую семью... Так? Я это должен записать у себя в бумагах? Говорите же...
Милодора теперь побледнела:
—Мне очень больно... Отпустите...
Лицо Карнизова совершенно изменилось; Карнизова теперь даже невозможно было узнать.
Зверь смотрел из Карнизова:
—Подобно инородцам, которые наводнили Россию, которые всюду хотят занять высокие места и на этом нажиться, он расшатывает империю. И вы полагаете, что он умный человек?... Вы хоть раз возражали ему? Или были всегда согласны?...
Милодора отшатнулась от этого страшного лица и заплакала.
Поручик отпустил ее руку, вытер платочком пот у себя со лба и был теперь похож на прежнего Карнизова.
—Извините... Но нет никаких сил...
Спустя минуту он спросил спокойным ровным голосом:
—Вы не сочтете за труд составить список книг, которые прочли за последние два-три года?... И которые имели на вас влияние?... А может, читали и чьи-то рукописи?...
Краем скатерти Милодора вытирала слезы:
—Не читала.
—И из господина Романова не читали?
—Что-то из Вергилия, как будто. Но это читают и царские дети...
После очередной бессонной ночи, которую Аполлон провел в бесплодных попытках придумать, как помочь Милодоре, чувствовал он себя весьма скверно. Смежив веки и мучаясь головной болью, он сидел на стуле у окна. Воспаленным виском, в коем с болезненностью пульсировала кровь, Аполлон прислонялся к холодной стене и ощущал от этого соприкосновения облегчение.
В дверь постучали. Это пришла Устиша. Выглядела она, пожалуй, тоже не лучшим образом. Девушка сказала, что Аполлона внизу дожидается какой-то солдат.
В полной уверенности, что Карнизов опять изволит вызывать на допрос, Аполлон чертыхнулся и вышел из своей комнаты.
Но он ошибся; с первого же взгляда на солдата Аполлону стало ясно, что явился этот человек не от поручика... Почему Аполлон так подумал, он и сам не знал. Но то, что солдат пришел с вестями о Милодоре, Аполлон уже ни секунды не сомневался.
С тревожным сердцем Аполлон сбежал по лестнице вниз.
—Вы господин Романов? — негромко спросил солдат, озираясь на лестницу, по которой спускалась Устиша.
—Да, это я.
—Тут просили передать вам... — и караульщик- солдат быстро сунул в руку Аполлону мятый клочок бумаги.
Аполлон развернул этот клочок и, увидев знакомый почерк Милодоры, спрятал записку в карман. Солдат при этом одобрительно кивнул и направился было к выходу...
Но Аполлон удержал его за плечо и просил горничную:
—Устиша, угости человека наливкой...
Однако солдат отказался.
Тогда Аполлон протянул ему деньги:
—Возьмите хоть это.
—Что вы! Разве я из-за этого!... — и солдат быстро вышел на улицу.
Должно быть, он сильно рисковал, что так торопился покинуть дом.
Вернувшись в комнату, Аполлон поскорее заперся, достал записку — совсем крохотный обрывок бумаги — и бережно расправил на столе. Тоскливо сжалось сердце Аполлона, когда он прочитал:
«Милый, милый Аполлон Данилович! Умоляю, сделайте что-нибудь, заберите меня отсюда. Добейтесь высочайшей аудиенции...»
