Валерий Замыслов - Иван Болотников. Книга 1
Толпа захохотала.
— Но-но, на плаху захотели! — сердито погрозил кулаком пятидесятник.
Из толпы зароптали:
— Ты нас плахой не потчуй!
— Привыкли кровушку лить!
— Пошто слобожан схватили? Их вины нет. Борис Годунов пожар затеял, братцы, чтобы о царевиче Дмитрии на Москве забыли! — раздался дерзкий выкрик.
— Стой! — свирепо рявкнул пятидесятник. — Кто крамольное слово о царевом наместнике молвил?
— Ну, я молвил! Возьми попробуй! — горячо выкрикнул из толпы широкоплечий детина в кожаном запоне поверх темной рубахи и встряхнул над головой пудовым кузнечным молотом.
— Взять бунтовщика! — приказал пятидесятник.
Толпа сдвинулась.
— Уйди от греха, служилый!
— Кости переломаем!
Болотников, оказавшись рядом с дерзким мастеровым, поддавшись настроению взроптавшего посадского люда, громко воскликнул:
— Не робей, братцы! Их всего с десяток!
Отчаянная толпа надвинулась на стрельцов. Пятидесятник попятился назад, пробуравил крамольную толпу колючим взглядом и, качнувшись тучным телом, сквозь зубы выдавил:
— Освободи дорогу. В Кремль людишек веду.
Толпа неторопливо расступилась, сопровождая стрельцов.
— Вот так-то будет лучше, служилый!
— Неча зря шуметь!
— Проваливайте, покуда целы!
Стрельцы завернули за Лобное место и направились к Фроловским воротам. Выкрики смолкли. Пятидесятник решил сорвать злобу на идущем впереди его низкорослом посадском. Он грязно ругнулся и больно ударил колодника в лицо.
— Пошевеливайся, нищеброд!
Ремесленный пошатнулся, но на ногах устоял. Яро глянул на стрельца и молча сплюнул на землю кровавый сгусток.
Афоня Шмоток потянул Болотникова из толпы.
— Идем отсюда, Иванка. Заприметят тебя здесь истцы. В Разбойный с тобой угодишь.
— А ты чуешь, Афоня, какая силища в народе? Не зря мне Пахом Аверьянов всегда говорит, что перед миром любой ворог дрогнет, — высказал Болотников.
— Эгей, крещеные! Чего ищете? Может, чем помогу, — остановил страдников худощавый с плутоватыми глазами мужичонка в ситцевой рубахе. От него попахивало водкой и чесноком.
— Самопал, милок. И такой, чтобы за версту басурмана бил, — ответил Афоня.
— Эка невидаль. Так и быть выручу. Кидай в шапку деньгу. Мигом наилучший самопал доставлю.
— Вначале товар кажи, милок.
— Будет товар. Давай, говорю, деньгу. Нутро горит… — нетерпеливо наступал на Шмотка верткий слобожанин.
Однако не успел он и договорить, как на него с шумной бранью навалились трое посадских. Скрутили веревкой, повалили наземь, под бока напинали.
Мужик пьяно забранился.
— За что бьете? — спросил Болотников.
— Вор он! В кабаке у нас сапоги стащил. Новехонькие, только что в Красном ряду купили, — ответил один из посадских. — У-у, тать[101] проклятый! — больно огрел мужика по уху.
В толпе засмеялись. Посадские подтолкнули мужика к Болотникову.
— Уж не тебе ли продал вор обувку?
— Ступайте своей дорогой. Знать его не знаю, — осерчал Иванка и повел широким плечом.
— Ну, мотри, парень! — пригрозили посадские и потащили вора в Съезжую на суд и расправу.
Возле темной, приземистой Тиунской избы[102] с Афоней столкнулся чернобородый цирюльник с легким деревянным табуретом в руках и ножницами за малиновым кушаком. Мельком глянул на жиденькую бобыльскую бороденку и плюнул себе под ноги.
— Аль не угодил, касатик?
— Срамота одна. И до чего ж измельчал народишко, — недовольно ответил цирюльник и в тот же миг ухватил за полу сермяжного кафтана пышпобородого осанистого мужика в пепьковых лаптях.
— Окажи милость, любезный!
Угодливо подставил табурет, насильно посадил на него мужика, чиркнул ножницами.
— Спешу я, милай. В лавку мне надо топоришко подобрать, а потом в деревеньку. Ни к чему бы, — слабо сопротивлялся мужик.
— Успение пресвятой богородицы на носу, а ты зарос, аки леший. Не гоже эдак, любезный. Мигом красавцем сделаю. Бороду подрежу, власы подравняю, — учтиво суетился возле селянина посадский, а сам воровато поглядывал по сторонам: бродячих цирюльников гоняли с площади земские ярыжки.
Посадский расчесал мужику длинную бороду надвое и отхватил одну половину ножницами на пару вершков[103]. Но вторую укоротить не успел: перед цирюльником выросла грозная фигура десятского.
— Опя-ать!
Посадский столкнул мужика наземь, подхватил табурет и юрко шмыгнул в толпу. Только его и видели. Селянин поднялся с земли и растерянно схватился за уродливую бороду.
— Энта что жа, православныя. Как же я теперь в деревеньку поеду?
— Москва, милай! — хохоча, ответил долговязый мастеровой. И закричал весело, звонко: — Гвозди, подковы — лошадям обновы!
Глава 7. БОГАТЫРСКАЯ ПЕСНЯ
На небе ни облачка. Жарко. Захотелось пить. Страдники поднялись в верхние торговые ряды. Но доброго кваску там не оказалось.
— Айда в кабак на Варварку. Там завсегда и квасок и медовуха есть, — предложил бобыль.
Болотников согласился. Кабак — просторный рубленый пятистенок в два яруса с малыми решетчатыми оконцами. Срублен в давние времена, еще при великом князе Иване Третьем.
Возле распахнутых сводчатых дверей толпились бражники. Иванка не успел еще переступить и порог, как на него налетела пьяная гулящая девка. Повисла на шее, полезла целоваться.
— Ошалела, дуреха, — оттолкнул девку Болотников.
Девка недовольно тряхнула простоволосой головой и повернулась к другому питуху кабацкому.
— Слышь, соколик. Дай полушку на чарочку. Выпить охота-а-а.
— Ишь чего захотела, хо-хо! Полушка на дороге не валяется. Ступай, ступай отсель, — замотал косматой головой бражник.
Девка привалилась к посадскому.
— Идем со мной в сени, соколик. А ты мне опосля чарочку…
— Енто можно. Телеса у тя добрые, хе-хе! — посмеиваясь, проговорил питух и потянул девку в темные сени.
Иванка только головой покачал: на селе такого сраму не увидишь.
Вошли в кабак. Здесь полумрак. По темным бревенчатым стенам чадят факелы в железных поставцах.
Шумно, людно. За длинными дощатыми столами, забыв про нужду и горе, бражники пропивали скудные гроши. В правом углу, прямо на земляном полу, привалившись спиной к винной бочке, играл на гуслях седобородый слепой сказитель. Болотников подсел к гусляру, прислушался к его песне.
…Как у ключа у гремучего,
У колодца у студеного Добрый молодец коня поил,
Красна девица воду черпала,
Почерпнула ведры и поставила,
Как поставила, призадумалась,
А задумавшись, заплакала,
А заплакавши, слово молвила:
«Хорошо тому жить на сем свете,
У кого как есть и отец и мать,
И отец и мать, и брат и сестра,
Ах, и брат, сестра, что и род — племя.
У меня ль, у красной девицы,
Ни отца нету, ни матери,
Как ни брата, ни родной сестры,
Ни сестры, ни роду-племеии,
Ни тово ли мила дружка…»
Пока Афоня Шмоток ходил к целовальнику за квасом, Болотников внимательно слушал сказителя. Песня гусляра тронула. Вновь вспомнилась заимка в густом бору, лесное озеро и Василиса — добрая, грустная и вместе с тем озорная да ласковая.
— Задушевно песню складываешь, дед. Играй еще.
Старец приглушил струны, поднял лицо.
— Немощен стал, молодший. Ослаб голосом. Хворь одолела, — тихо отозвался сказитель.
Болотников принес от целовальника чарку вина, протянул гусляру.
— Выпей, отец. Подкрепись.
— Благодарствую, чадо.
Старец отложил гусли, принял чарку.
— Сыграй, дед, богатырскую, о молодцах добрых, — придвинувшись к бахарю, попросил Иванка.
Сказитель долго молчал, тихо перебирал дрожащими пальцами струны и наконец молвил:
— Слушайте, ребятушки, о временах давно минувших.
Запел гусляр вначале неторопливо и тихо, а затем на диво Иванке его голос обрел силу и стал таким звучным, что даже кабацкие питухи примолкли.
Из-за моря, моря синего,
Из-за синего моря, из-за черного
Подымался Батый-царь сын Батыевич.
Подошел собака под стольный Киев-град.
Надевал Владимир киевский платье черное,
Черное платье, печальное.
Приходил ко божьей церкви богу молиться.
Встречу идет нищая калика перехожая:
«Уж ты здравствуй, Владимир стольный киевский!
Ты зачем надел черное платье печальное?
Что у вас во Киеве учинилося?»
«Молчи, нищая калика перехожая,
Нехорошо у нас во Киеве учинилося:
Подымался Батый-царь сын Батыевич.
Подошел собака под стольный Киев-град».
«Не зови меня нищей каликой перехожею,
Назови меня старым казаком Ильей Муромцем».
Бил челом Владимир до сырой земли:
«Уж ты здравствуй, стар казак Илья Муромец!
Постарайся за веру христианекую».
Говорил казак Илейка Муромец:
«Я поеду, князь, к злому ворогу,
И не для тебя, князя Владимира,
А для бедных вдов и малых детей».
И поехал богатырь к злому ворогу.
Но сказал его добрый копь по-человечьему
«Уж ты стар казак, Илья Муромец!
Есть у татар в поле накопаны рвы глубокие,
Понатыканы в них колья мурзамецкие,
Из первого подкопа я вылечу,
Из другого подкопа я выскочу,
А в третьем останемся ты и я!»
Бил Илья копя по крутым бокам:
«Ах ты, волчья сыть, травяной мешок!
Ты не хочешь служить за веру христианскую!»
Пала лошадь в третий подкоп,
Набежали злые татаровья,
Оковали Ильюшку железами,
Ручными, ножными и заплечными.
Проводили ко Батыю Батыевичу.
Говорил ему Батый-царь сын Батыевич:
«Уж ты гой еси, стар казак Илья Муромец!
Послужи мне-ка так же, как Владимиру».
Отвечал стар казак Илья Муромец:
«Нет у меня с собой сабли вострой,
Нет у меня копья мурзамецкого,
Нет у меня палицы боевой:
Послужил бы я по твоей по шее по татарской!»
Говорил Батый-царь сын Батыевич:
«Ой вы, слуги мои верные!
Выводите его на поле Куликово,
Положите голову на плаху на липову,
По плеч срубите буйну голову!»
У Илейки вдвое силы прибыло.
Рвал он оковы железные,
Хватал он поганого татарина,
Который покрепче, который по жиле не рвется,
Стал татарином помахивать:
В которую сторону махнет — улица.
Подбегает к Илеюшке добрый конь,
Садится он на доброго коня,
Бил татар он чуть не до единого.
Убирался Батый-царь с большими убытками…
Иванка поднялся с лавки, подошел к сказителю, обнял за плечи. Любил он песню, особенно раздольную да богатырскую.
